Джонатан Троппер - Как общаться с вдовцом [litres]

Она смеется — глубоко, громко, мелодично, абсолютно раскованно.

— Дело в том, что люди начинают относиться к скорби как к своей собственности, практически ею гордятся. Им хочется верить, что никто никогда не испытывал ничего подобного. Но это не так. Все скорбят одинаково. Скорбь словно хищник. Она всегда поблизости и за все это время практически не изменилась. Знаете почему?

— Почему?

— Потому что она и так совершенна.

Брук сочувственно улыбается, и я замечаю легкий блеск ее теней для век, это кажется мне таким милым, словно я мельком вижу маленькую девочку, до сих пор живущую в ней, — девочку, которая верит в фей и принцесс.

— Почему он вам так сказал?

— Что, простите?

— Из-за чего вы горевали?

Она ухмыляется.

— Что бы я была за психолог, если бы обсуждала с вами свою личную жизнь?

— Думаю, вы все-таки признаете кое-какие границы.

— Когда они меня устраивают, — произносит она, встретившись со мной взглядом. — Может, в другой раз я вам об этом расскажу. Если это не скомпрометирует меня как профессионала.

Эту ремарку можно истолковать по-разному — как правильно, так и неправильно, но я слишком долго был вне игры, чтобы попытаться, — и неважно, что Клэр в моей голове громко называет меня жалким трусом.

— Договорились, — соглашаюсь я, подавая ей руку. — Спасибо за разговор, или сеанс, или что это еще было.

— Не стоит благодарности.

Я поворачиваю дверную ручку, но она заедает.

— Потяните, — говорит Брук.

Когда она протискивается мимо меня, чтобы открыть дверь, я чувствую ее запах — приятную смесь вымытых цитрусовым шампунем и высушенных феном волос, мятной жвачки и сигарет — и внезапно испытываю тоску по чему-то, чего и сам не знаю. Не потому, что хочу ее понюхать. Вовсе нет.

Когда я выхожу в коридор, Расс поднимает на меня глаза.

— Ну? — спрашивает он.

— Ну, — отвечаю я и сажусь рядом с ним.

— Как все прошло?

— Совсем не так, как я ожидал.

— Понятно. Ходить к ней в кабинет каждую неделю — да ради этого, пожалуй, стоит быть бестолочью.

— Ты не бестолочь. Ты самый умный мальчик из всех, кого я знаю.

— Я единственный, кого ты знаешь.

— Значит, ты умный по умолчанию. Все-таки победа за тобой.

— Ну и ладно, — произносит он, пожимая плечами. — Меня исключат?

— Да.

— Чудесно, — говорит он. — Оплаченные каникулы.

— И кто же платит?

Он убирает волосы с лица и ощупывает заплывший глаз.

— Посмотри на мое лицо, чувак. За все заплачено.

Он встает, поднимает руки над головой и потягивается.

— Поехали отсюда.

— Куда именно?

— Не знаю. Но я за рулем.

Небо заволокли тяжелые пепельно-серые грозовые тучи, и пока Расс регулировал сиденье водителя и зеркала, на ветровое стекло упали первые капли дождя.

— Проверь зеркала, прежде чем трогаться с места.

— Проверил.

— Ты не посигналил.

— Никто не сигналит.

— Если не будешь сигналить, не пройдешь экзамен по вождению. Пожалуйста, держись за руль обеими руками.

— Одной я вожу лучше.

— А я езжу лучше, если у водителя обе руки на руле. Осторожно!

Какой-то фургон резко сворачивает, чтобы не въехать в наш высунувшийся на дорогу капот, и яростно гудит. Расс небрежно показывает ему из окна средний палец.

— Я его видел, — поясняет он.

— Ну конечно.

— Поедем по шоссе?

— Разумеется. Только сначала остановись на красный.

Он бьет по тормозам; машину заносит, и когда она останавливается, нас с силой бросает вперед, так что ремни безопасности натягиваются.

— Она очень милая, правда? — спрашивает Расс.

— Кто?

— Мисс Хейз.

— Если тебе такие нравятся.

— Такие всем нравятся.

— Знаешь, я был так поглощен ее рассказом о том, как тебе надрали задницу, что мне некогда было обратить на нее внимание. Из-за чего хоть подрались?

— Он стебался над моей татуировкой.

— И что же он сказал?

— Всего я не расслышал.

— Но ты его ударил.

— Он сам напросился.

Загорается зеленый, и Расс слишком сильно давит на газ, так что меня опять отбрасывает на сиденье.

— Полегче.

Дождь усиливается, капли барабанят по ветровому стеклу. Расс включает дворники и сворачивает на бульвар Спрейн-Брук.

— Ты когда-нибудь раньше ездил в дождь? — спрашиваю я.

— Не беспокойся, — отвечает Расс, выруливая на шоссе, и дает полный газ.

— Следи за скоростью.

— Сам следи. Я слежу за дорогой. — Он перестраивается в левый ряд и сбрасывает скорость до шестидесяти.

— Куда мы едем?

— Увидишь.

Впереди по средней полосе ползет тягач с прицепом, из-под его колес летят целые фонтаны брызг. Расс увеличивает скорость, пытаясь его обогнать, но тягач начинает медленно сворачивать в наш ряд.

— Давай же, шевелись! — в сердцах произносит Расс, сигналя ему.

— Езжай помедленней, — советую я. — Ты его здесь не обгонишь.

— Вот уж фиг.

Впереди шоссе поворачивает; на повороте Расс давит на газ и осторожно обгоняет тягач, так что тот грохочет совсем рядом с моим окном, окатывая наше ветровое стекло волной дождевой пыли из-под огромных колес.

— Расс! — кричу я.

— Заткнись! — орет он.

Я чувствую, как колеса скользят по мокрому от дождя асфальту: на повороте нас заносит, и мы проезжаем в нескольких сантиметрах от тягача. Его грязевые щитки щелкают, как кнут; нас несет под его шасси, и рев гудка тягача заглушает наши вопли. Но тут, за миг до столкновения, Расс выравнивает машину, мы стремительно обгоняем тягач, который гудит и слепит нас дальним светом.

— О боже, Расс! — выдыхаю я, не в силах оправиться от ужаса перед столкновением.

— Да, фигня получилась, — соглашается Расс с круглыми от испуга глазами. — Но зато мы теперь точно знаем, что тебе уже не хочется умирать.

— Очень смешно.

Он включает правый поворотник и перестраивается, чтобы свернуть с шоссе.

— Куда мы едем? — спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.

Расс смотрит на меня и улыбается.

— Сообщить маме хорошую новость.

Я давно понял, что ходить на кладбище — это не мое. Я никак не могу отделаться от мыслей об отвратительной телесности всего этого. После смерти Хейли я на протяжении нескольких недель старался привыкнуть: приходил и сидел на лужайке у ее могилы, снова и снова начиная неуверенный монолог, но так и не смог заставить себя поверить в то, что меня кто-то слушает. Даже если бы и поверил, я никогда не пойму, зачем разговаривать с могилой. Если жизнь после смерти есть и они нас слышат, то, уж наверно, слышат везде. В чем тут смысл: разве разговаривать с умершим можно только в пределах какого-то пространства, как по сотовому, а если уехать слишком далеко, звонки перестанут доходить? Я знаю, будь я духом, в последнюю очередь меня можно было бы застать у собственной могилы, наблюдающим, как гниет мое тело. Не люблю смотреть в зеркало на свои лучшие дни.