Надежда Нелидова - Яма [сборник]

Лариса вынула косметичку. Пыль ярко проявила морщинки в уголках глаз и рта. В волосах люрексом запуталась седина, а ведь окрашивалась перед самой поездкой. Лариса скрученным шарфиком подняла волосы, спрятала предательский люрекс. Наложила на лицо косметическую сметанку, откинулась с полузакрытыми глазами.

Снова пялится этот придурок за рулем. Вот всегда ей встречается что-нибудь такое. Подружки-сокурсницы завидовали: коллектив на комбинате мужской, в девках не засидишься. Только и хватает тех мужиков, чтобы начинать деловые телефонные разговоры с фразы: «Ларису Ивановну хАчу!» И громоподобно ржать, будто выдали Бог весть что остроумное. Летом в самую жару ходят в сандалиях, напяленных на носки!! Мастодонты.

А если редко-редко попадется кто стоящий внимания, так уж готов, с обручальным кольцом на пальце. Ужасно раздражали Ларису (действительно Ивановну) мужчины в обручальных кольцах. Ну что, что, спрашивается, они этим хотят сказать?! Невооруженным глазом видно: подкаблучник, трус, баба в штанах.

«Ай, не трогайте меня, я верный муж». Да кто на тебя покушается, гос-споди! Было бы на что. Сморчок. Давай чапай обслуживай свою толстозадую женушку. На большие-то подвиги силенок не хватит, импотент несчастный. Вот, вот, именно. У мужика в обручальном кольце на лбу вот такими буквами написано: «ИМПОТЕНТ».

Очень, очень полезно мужчинам в обручальных кольцах иногда послушать внутренние диалоги дам.

В первое же послеинститутское лето она поспешно, как-то нечаянно выскочила замуж. В свадебном застолье плясала до упаду, не замечая ни многозначительных взглядов гостей, ни тяжело опущенных глаз родни. Ни того, как искусно, артистично, оттопырив два пальчика, пил молодой; не закусывая, утирал хищно, нежно алеющие пухлые, как у девушки, губы.

Над дверями уютной квартирки-гнездышка молодоженов, как над воротами Бухенвальда, можно было вычеканить: «КАЖДОМУ — СВОЁ». Раз в два месяца муж запивал, будто по графику. Как хитрый сумасшедший, как зверь, он чуял знаменательный день, вздрагивающими ноздрями втягивал запах предстоящего запоя. Нежно, мягко, на звериных лапах подкрадывался к нему. А в Ларисе по мере приближения к этому дню внутри все тоскливо сжималось.

Хотелось выйти во двор, сесть на скрещенные ноги, поднять голову к небу — и страшно, до мороза по коже, на одной ноте по-волчиному завыть: раскачиваясь телом, раскачивая косматой головой, зажав уши, чтобы не поседеть от собственного воя.

Каждому — своё.

Сосед-грызун сошел. Его сменил новый пассажир: черноватый парень в кожаной куртке, с большой спортивной сумкой на ремне.

Вжикнул, раздернул молнию — в бензиновую затхлость салона рванула такая ароматная свежесть, что пассажиры завертели головами. Сумка была набита душистыми темно-красными яблоками. Вынул гигантский рубиновый плод и протянул соседке. Дружелюбно, широко, обнажив ярко-красные, как кровь, десны, улыбнулся. Крепко встряхнул Ларисину руку: «Анис».

Лариса не поняла:

— Сорт яблок?

— Нет. Зовут Анис.

Действительно, южные, теплолюбивые люди любят экзотические имена: Адонис, Талант, Алмаз… Он засмеялся от едва сдерживаемого, бьющего в нем избытка молодой радостной энергии. Вынул глянцевый журнал.

— Ха- ка- ма- да, — прочел громко по слогам. — Не фамилия, а шарада. Мой первый слог похож на смех, второй мой слог в серёдке алфавита… Все вместе — модная женщина-политик. — И после паузы: — Вот тут в именнике пишут: все Ирины и Марины — стервы. Это правда?

По-русски говорил он прекрасно, без акцента.

Стемнело. Под потолком зажглись тусклые лампочки, от которых в салоне только сгустилась тьма. Пассажиры располагались на долгую ночь. Лариса расстегнула плащ, отерла лицо и шею домашним огуречным лосьоном. Незаметным движением ослабила крючки на тугом бюстгальтере.

Беспомощно подергала заевший рычажок, опускающий кресло. Анис потянулся помочь. Как получилось, что его резиновые губы оказались близко к ее рту, она не успела сообразить. Как не успела понять, что уже находится в кольце его цепких рук, будто перышко рванувших на себя ее не худенькое тело.

Ему пришлось унимать ее: «Тихо, тихо, не торопись, испортишь весь кайф. Все успеем, вся ночь наша». И, огнедышащим ртом лаская ее ухо, шепнул:

— Пишут, все Ларисы тоже стервы. Люблю стерв, вы злые в постели.

Остроту ощущению добавляло то, что рядом на расстоянии вытянутой руки вокруг сидели десятки людей. И еще сладко- мучительная скованность телодвижений в крохотной плоскости, ограниченной полуопущенными креслами.

Положив голову на Ларисины колени, он не отрывал темного взгляда от ее глаз, погружая ее освобожденную от одежд грудь глубоко в рот, в ласки грубого жадного языка; менял то одну грудь, то другую, чтобы обе не были обижены.

Постепенно безмолвный диалог их губ, рук и тел переместился ниже. Ларисины белеющие в темноте полные ноги проявляли чудеса акробатики: вздымались и опадали, запрокидывались и раскрывались под самыми невообразимыми углами, в абсолютно неестественных, не свойственных человеческому телу ракурсах.

Она вся была чудовищным тропическим цветком, плотоядно выворачивающим наизнанку пульсирующее, налившееся кровью нутро; облекала собою жертву, молниеносно втягивала и намертво захлопывалась, чтобы тут же разомкнуться, вытолкнуть — и снова безжалостно и мощно втянуть.

Когда автобус останавливался у железнодорожных шлагбаумов, в тишине становились слышны равномерные, сильные толчки и поскрипывание двух кресел. Пассажиры выворачивали головы, подростки впереди хихикали. Но выше Ларисиных сил было остановиться, на все было плевать. Под утро она провалилась в сон, изнемогшая и воскресшая.

Проснулась от бьющего в пыльное окно утреннего солнца. Аниса рядом не было. Пассажиры, пробирающиеся к выходу на очередной остановке, сначала задерживали, а потом быстро смущенно отводили взгляд от Ларисы. Кое-кто из мужчин отпускал в ее адрес крепкое злое словцо.

Она, ни на кого не глядя, вложила в кофточку грудь — в кровоподтеках, с огромными яркими, взбухшими и встрепанными, как вот-вот готовые взорваться бутоны, сосками — застегнулась под самое горло. Подняла с пола затоптанный белый плащ. Автобус тронулся.

— Стойте! — возмутилась Лариса. — Человека же оставили.

Антоха обернул приветливое свежее, будто и не было бессонной ночи, лицо.

— Это сосед ваш? Так он еще в четыре утра в Чабрецах вышел. У него и билет был до Чабрецов…

Ну что же. Обиды не было.

Даже вышел он тихо и заботливо, жалея её, чтобы не нарушить сладкий утренний сон. Будь благословлена сегодняшняя ночь, на память о которой он оставил ей целую сумку яблок: таких же прекрасных, темных и благоухающих, как его имя.