Владимир Козлов - Рассекающий поле

А первая любовь в начальной школе, обошедшаяся без единого слова? Достаточно было ее профиля – она сидела в соседнем ряду на парту впереди. Маленький Сева научился рисовать этот профиль – он мог воспроизвести милый образ даже тогда, когда не видел самой девочки. Конечно, только профиль – милого образа не существовало анфас.

Да, теперь эти прорывы в красоту вспоминались как неслучайные. Красота была схвачена, почувствована. Несколько месяцев без Валентины – и он уже не мог на нее злиться, осознавая, какой аппетит к красоте она пробудила, едва приоткрыв ему женское, противопоставленное всему остальному.

Раннего Маяковского Сева всосал мгновенно. Из всего богатства жизненного материала теперь он отбирал и пестовал только то, что служило развитию его любимой иллюзии. Внутри нее люди имели шанс понимать и любить друг друга, а ему самому было среди них место.

Той же зимой Сева взялся за гитару. Инструмент нашелся у Павлика, соседа по парте. Вспомнилось, что Сева всегда пел, что ему и его матери не раз рассказывали, как видели его на улице то ли разговаривающим с самим собой, то ли поющим. Он пел на улицах всегда, сколько себя помнил, но почти не слышал своего голоса. А теперь услышал – возможно, это было главное, что ему оставалось в себе открыть. Это не кто-то, не Валентина, – это он сам его открыл. По большому счету, это уже была своя собственная, ни с кем не разделяемая жизнь.

Накануне первого дня последнего школьного года Сева проснулся с горящими от боли губами. Еще накануне он обнаружил на них шесть болячек герпеса. Утром, пока ворочался, сорвал одну о простыню. Раньше вскакивали по одной, а тут разнесло. Опухоль, он знал по опыту, пройдет часа через полтора. Позавчера Сева подстыл на Салу во время ловли раков вместе с отчимом в местечке Петухи. Там глубина реки достигала полутора метров, из них около полуметра уходит на нежный ил, в котором, впрочем, попадались острые предметы – лопасти ракушек, консервные банки, мертвые ракообразные. На реке Сал встречались быстрины с твердым дном и камышом на вертикальном берегу, но раков Сева с отчимом ловили в местах помрачнее.

Никакой он, впрочем, не отчим – потому что никого не усыновлял.

Сева поднялся. Летом он спал на голом полу, бросив поверх него простынку. Подушкой не пользовался – спал на животе, подложив под голову руку. Тело как-то чесалось – вспомнил, в каком дерьме вчера лазили. Глянул на вчерашний порез в районе голени – он загноился. А ведь это обычный порез, они всегда заживали на нем в три дня. Надо завязывать с этими поездками.

Пора было вспомнить и о сегодняшнем дне. Это было особенный день. В жизни Севы было мало дружеских традиций. Но одной из них было хорошенько выпить и повеселиться в последний день лета. До встречи с Павликом и Олегом оставалось несколько часов.

Глянул на себя в зеркало – ну и рожа. Принюхался – кажется, что от тела до сих пор несет сероводородом. Таков итог трудового лета, но главное – выжил. Можно еще на год вернуться в детский мир школы с ее отметками.

– Кажется, нам сегодня кроме Аллочки и пойти некуда.

– У нее, кстати, завтра день рождения.

– Но выпить-то надо сегодня.

– Пойдем. Уговорим.

– Может, подарок надо подарить?

– Я ей спою.

– Я бы на ее месте нас выгнал.

– Я бы даже на порог не пустил.

– Потому что вы – босота, а Аллочка – интеллигентная девушка, – сказал Сева.

– Ее немецкая кровь дает надежду, что ей знакомо чувство вины перед русским народом, – изящно сформулировал Павлик.

– Сегодня русскому народу негде выпить, – подвел черту кореец Олег.

Дверь открыла сама Алла.

– Здравствуй, Алла, – сказал Сева. – Мы не знаем, как завтра сложатся наши судьбы…

– Заходите.

– Да… – стали толпиться вчетвером в прихожей.

– Я не одна, – тихо и многозначительно сказала Алла, отступая в комнаты. – Проходите… Сюда…

Парни переглянулись. Сева пошел вперед. Он вдруг понял, как непредставительно он одет: серые длинные шорты и серая жилетка на голое тело.

Он вышел из темноты в свет в ожидании худощавой степенной мамы-стоматолога. А там сидела чуть сгорбившаяся женщина, державшая на отлете узкий стакан. Ее губы были чуть сжаты, а темные глаза и не подумали подняться на вошедших. Сева остановился. Было видно, что по возрасту она почти ровесница. Но она – женщина, а тут – дети.

– Здравствуйте, девушка, меня зовут Всеволод. А как вас?

– Это Анна, – сказала Алла, – а это мои веселые одноклассники.

– Вас правда зовут Анна? – спросил Сева. – Ведь именно так должны были звать твою сестру-двойняшку, правда, Алла?

– Сева! – упрекнула Алла.

– Это у вас коньяк? – спросила Анна.

– А я вижу, вы смелы, – сказал Сева. – Либо же вам хочется простого и сильного напитка после той мешанины, которую вы только что пили. Что это было?

– Я сначала добавила в мартини водки, но, видимо, слишком много. Поэтому добавила апельсиновый сок. Получилась дрянь, – слово «дрянь» она подчеркнула гримаской и впервые посмотрела на Севу.

Ее глаза были необыкновенно черны. Сева догадался отчего – плохое зрение, больше обычного расширенный зрачок. Короткие черные волосы с одной стороны едва прикрывают широкие скулы, с другой – выстрижены. Широко расставленные жесткие глаза. Смела потому, что слепа, или плохо видит оттого, что смела? Вот уж неважно.

– Найдется ли рюмка для леди?

– Благодарю вас.

– Если бы я знал, что меня сегодня назовут на вы, я бы оделся как-то по-другому. Я просто Сева.

– Ну я тоже никакая не леди, Сева.

– Я этому даже как-то рад, – сказал Сева, и они совершенно серьезно посмотрели друг на друга.

Сева вдруг вспомнил о хозяйке, Павлике и Олеге. Отметил про себя, как уверенно держался. Будто вышел сыграть рыцаря в школьной постановке. Наверное, все зависит от сцены. Дайте герою сцену – и он появится. Он мог так себя вести только у Аллы дома. У нее в зале стояли кресла с наброшенной на них материей – они были расставлены так, чтобы люди, сидящие в них, могли друг с другом разговаривать. Телевизора не было, зато стояло фортепиано – и над ним большая полка для нот. Одну из стен полностью занимала библиотека. В углу стояла гитара. Она осталась от взрослых. Сева бывал в этом доме раз десять, но взрослых не видел никогда. От дома было ощущение, что это островок мира, которого уже нет. Сева пытался настроить эту гитару – у него ничего не получалось. Больше никто не брался. Как тут играют на фортепиано, он тоже никогда не слышал. Тут была коллекция пластинок, много Высоцкого – но он никогда не слышал их звука. Книги всегда были на тех же местах, под стеклом. Но даже такой культура как будто давала свободу, подсказывала готовые ролевые фразы, которые дома и в голову бы не пришли, а тут могли произноситься уверенно, ибо без заботы о серьезности.