Владимир Козлов - Рассекающий поле

Но все равно перед этими стеллажами Сева чувствовал себя голым. Даже не чувствовал, а как будто осознавал, что он и есть гол.

Павлик – другой типаж. Он из большой крестьянской семьи, часть которой стала горожанами. Но все его корни – по окрестным деревням. Его дом живет по календарю родовых праздников, каждый год он гуляет на свадьбах и скорбит на похоронах, отмечает сорок дней рождений и имеет любимые блюда. В этом большом роду он пока младшенький, почти не имеющий голоса.

Олег из корейцев, которые переселились в эти края в конце пятидесятых. Его родня владеет нунчаками и большими полями. Это работящее племя не разгибает спины, их жизнью управляют севооборот и календарь созревания культур. Лук, огурцы, арбузы, помидоры, морковь… Сева несколько раз нанимался к родне Олега, за каждым овощем он сразу видел объем работ: лук – прополка, морковь – почва. Олег – отличный математик, он ненавидит этот сложившийся за него мир, но никогда не скажет об этом. Он может только хмыкнуть или засмеяться. Все это – значимые для него высказывания. Ему проще в один момент тихо исчезнуть в одиноких поисках. И когда-нибудь, возможно, так же тихо появиться, ничего не объясняя.

Семья Севы оказалась здесь десять лет назад. Мама и папа, двое брянских деревенщин, приехали в город за тысячу километров от родных смешанных лесов. Отец заделал сына и пошел в армию. Вернулся, обрюхатил маму снова и поехал искать работу. Нашел строящийся «Атоммаш». Ближе ничего не нашел. Скорее всего, ему просто хотелось как можно дальше. Он уехал и пропал без вести, оставив мать с сыном и вздувающимся животом на расправу свекрови, для которой все было уже ясно. Очень скоро мама отправилась его искать в Волгодонск. Долгое время единственной подругой воссоединившейся на новой земле семьи оставалась женщина, с которой мама ехала в междугороднем автобусе. Лесные закрытые люди, кацапы, оказались на открытом, продуваемом пространстве, в краю горлопанов, сколь радушных, столь и безжалостных.

Волгодонск нарисован на карте в начале пятидесятых. Его основатели еще живы. Здесь был шанс удержаться. Здесь можно было не чувствовать себя чужаком. Потому что все – приезжие. Кого ни спроси – все помнят, как они здесь оказались. Местных – никого.

Вот и Аллочка тут случайно. Совсем другого полета девушка. Высокая, стройная, с густой шапкой светлых вьющихся волос, с гордо вздернутым подбородком, назидательностью во взгляде и демократичной готовностью отшутиться от всего. Почему она их пускает? Может, даже рада этим голодранцам, которые не всегда и пытаются выглядеть прилично. Просто некого больше пускать. Они такие же приезжие. Откуда-то привезли сюда свой закапсулированный мир – и он лежит, пылится. А снаружи страшно, грубо. Этих ребят хотя бы не страшно. Сразу ясно, что они безобидны, иногда остроумны, иногда понимают некоторые намеки. Да что там – все ведут себя, как дети. Как в советских фильмах. Тот мир, который завезла ее семья в этот молодой город, предполагает постоянный светский лепет в зале. Эти кресла должны работать, а не стоять пустыми. Поэтому пускай день рождения завтра.

– Мы же, конечно, прекрасно знаем, как неприлично отмечать день рождения до его наступления, – заворачивал Павлик, – поэтому мы пришли без подарков и тосты у нас будут не о тебе.

– Очень вам признательна, – Аллочка не скрывала язвительности.

– Нет, у Севы есть подарок – он выучил для тебя свою третью в жизни песню, – утешил Олег, а сам стал вынимать некий сверток – у него подарок был.

– А что, Сева уже научился настраивать гитару? – небрежно спросила Алла.

Олег с удовольствием засмеялся.

– Чем ты занимаешься, Аня? – спросил Сева, откинувшись на спинку стула. Они находились рядом и могли разговаривать, не обращая на себя общего внимания.

– Я тренер по ушу.

– Это надо осмыслить.

– Точнее, я была тренером по ушу до вчерашнего дня.

– Ты звезданула воспитанника?

– Немножко сложнее, – Анна вдруг встала и сказала хозяйке: – Я покурю у тебя на балконе.

– Конечно!

Балкон остался приоткрыт. Здесь больше никто не курил. Поднимая через некоторое время рюмку коньяка, Сева глянул в щель и на мгновенье остановился. Даже с его места было видно, что держащая сигарету кисть спортсменки явственно дрожит. Сева подержал коньяк во рту и проглотил. Маскарад дал трещину.

Чем всегда отличался этот круг, так это тем, что в нем никогда не задавали лишних вопросов. Здесь было весело проводить время, аккуратно насмешничать, пикироваться. Представить тут дискуссию о проблеме наркомании, насилия или исповедальный монолог было невозможно. Это был мирок на обочине жизни почти всех, кто сюда входил, – и именно по этой причине их сюда тянуло.

Завтра у них всех начнется последний учебный год. А потом детство, которое и так уже приняло облик облачка, закончится совсем. Как оно закончилось для этой девушки на балконе. Но жизнь, жизнь внутри уже шла и требовала выхода.

Сева пошел в угол и вернулся оттуда с гитарой. Сел и провел по потемневшим стальным струнам. Не узнал привычного аккорда. Хрен с ним.

– До-ождь! – прокричал он и, приглушив барре струны, принялся отбивать нужный ритм. В грудной клетке как будто зародился озон, изнутри весело повеяло стихией.

Его голос был звонок и силен, он тянул и форсировал ноты, не боясь сорваться или закашляться. Голос был во много раз громче самой громкой интонации в разговоре. И Сева наслаждался этим. Он чувствовал свободу какого-то иного существования и выражения. И ему было очевидно, что для этого выражения нужна сила. Песня должна быть навязана. Спета так, чтобы ни заткнуть, ни перекричать, ни заставить сфальшивить кислой гримасой или аппетитным чавканьем.

Просто берешь и поешь. Это же песня. Все песни – общие. Бери и пой – если можешь.

Анна вернулась и внимательно смотрела в стол.

– Что, за детей приняла?

– Ну по тебе-то я сразу поняла, что начнешь приставать.

– Что ты у нее делала? Что вас может связывать?

– Я первый раз за два года. Нужно было отсидеться где-то.

– Как мы удачно зашли. Тебе не жаль, что мы всех бросили?

– Конечно, нет. Я сейчас не могу этого долго выносить.

– Чего?

– Этих вежливых разговоров ни о чем. Хотя сама большая мастерица. Почему ты запел?

– Я люблю петь. Когда поешь, кажется, что в одно мгновение можно изменить ход своей жизни. Сделать ее более настоящей, что ли.

– Если бы я не услышала твой голос, я бы с тобой не пошла.

– Что ты говоришь такое.

– Ты пел, как имеющий право. Как сильный. Кто тебе сказал, что ты имеешь право делать, что хочешь? Звучать во всю мощь? Вот я – не могу. Я шепчу там, где нужно кричать, – и понимаю это. А ты даже не думаешь об этом – и поэтому теперь ты мой мужчина. Особенному человеку можно то, чего другим нельзя.