Владимир Козлов - Рассекающий поле

От библиотекаря в юношеской библиотеке Сева узнал, что Раджабов преподает в детской театральной студии, которая находится около парка «Юность». Он пришел туда следующей осенью со стихотворением, песней и монологом. Он был уже переростком для этого места. В тени на железном стуле сидел обтянутый кожей морщинистый человек без волос. Его шею дважды обвил бледный шарф. Это был художественный руководитель, за которым Сева различил Раджабова. Он спел «Бывшего подъесаула» Талькова – без гитары. В песне было трудное место, где нужно было не играть, а говорить, – Сева не мог придумать, что в это время делать с инструментом. Его дослушали до конца и помолчали, затем попросили подождать решения. В предбаннике мимо пробежал кто-то в костюме Петрушки, прошествовал расхристанный юный Дед Мороз. «Какой я актер?» – подумал Сева. Когда вышел Раджабов, он подошел к нему и сказал, что хотел бы показать ему несколько своих песен. Музыкант легко согласился и пригласил Севу к себе домой. В театральную студию Сева больше не приходил.

Раджабов жил с мамой, у него была своя тихая комната с портретом Блока. В комнате полка со стихами. Он не писал текстов – предпочитал класть на музыку понравившиеся стихи. Две песни у него было на стихотворения Поженяна – Сева никогда не слышал этого имени. Как только Сева спел, Сергей сразу принял его как ровесника. Они показывали друг другу песни.

Сева охотно форсировал звук, делал ноты мучительными, бесстыжими.

Сергей смотрел на Севу с интересом. Затем сам спел песню о холодах, которые «грянули вдруг» «в середине прошлого лета». Сева внимательно слушал изящные гармонии, которых внутри себя не имел. Это была гармония обжитого угла, сложной многовековой культуры, которая со временем перекочевала на кухню. А Сева был оттуда – извне.

Через полтора месяца Севу пригласили принять участие в творческом вечере вместе с Раджабовым. Больше никого не было. Константин Оганезов уехал в неизвестном направлении, исполнитель песни о ежиках пребывал в запое. На том вечере, который проходил в незнакомой школе, Сергей тоже пел про коллекционера, а Сева прислушивался к себе.

Подведем некоторые творческие итоги: любой, кто хочет играть и петь, может стать музыкантом прямо сейчас. Он, Сева, захотел – в результате прошло чуть больше года с момента принятия решения, и вот он выступает с человеком, который его вдохновил; он с ним теперь как бы на равных. Неплохо. Мрачный школьник на задней парте теперь может подумать о том, что он, Сева, – музыкант, в отличие от него самого. Все это странно. Неужели сюда всех пускают? Неужели достаточно только прийти? В конце концов, чем музыкант отличается от немузыканта? Неужели только тем, что музыкант играет и поет? В этом случае да, действительно, Сева играет и поет. Но почему ему ни разу не сказали, что у него тугой слух? Почему не удивляются, что он по десять минут настраивает гитару, что его песни – под те аккорды, которые он знает? Вот Сергей – его «Коллекционер» для Севы невоспроизводим, хотя петь там нечего. Третий куплет Раджабов вообще на этот раз исполнил в другой тональности, добавил незнакомый проигрыш. А назовут Сергея так же, как и его, самозванца Севу, всего лишь словом «музыкант». Неужели некому увидеть разницу между нами? Неужели она не важна?

Ну хорошо – а дальше-то что? Тур по школам? Ладно Сергей, он – одинокий мастер, оставшийся в разрушенном мире. Замечательное комнатное растение, которое прекрасно, но редко цветет – и то, только если за ним правильно ухаживать. Дай бог здоровья его маме. Сева чувствовал себя иначе. Он хотел петь. Он был сорняк, который невозможно выполоть. Он цвел в любых условиях и вот – пролез даже в герметичный высоколобый мир искусства, и никто не закричал: «Гоните его!»

Просто там почти никого не оказалось.

Кроме Сергея. Вялый и нежный, он не имел вкуса к еде и на собственной кухне с интересом смотрел на молодого человека, который с удовольствием уплетал мамин борщ, а потом пел песни о своих желаниях…

Вспомнилось, как он недавно попал в их небольшую компанию. Там были взрослые женщины. Настолько взрослые, что с дочкой одной из них хмельной Сева скоро удалился целоваться на кухне. А в комнате в это время тихо, но хором запели:

Сева оторвался от незрелых губ и прислушался. Он вдруг почувствовал себя старым. Он никогда не пел хором. Он не знал этой наивной песни. Он был другой, ему не было здесь места.

В следующий раз Сева выступать отказался.

Сева находился в общажной комнате один. Он уже восьмой раз исполнял одну и ту же песню, звучание только-только начало его удовлетворять. Основной ход композиции был в том, что небольшой кусок довольно сложного поэтического текста исполнялся трижды – сначала в крайней робости и нежности, а в финале – полной грудью, так, будто поющий должен преодолеть ревущую стихию. В момент, когда Сева очередной раз пел против ветра, в дверь интеллигентно постучали.

Сева медленно отложил гитару и встал. На нем были шорты ниже колена и серая жилетка на голое тело – таким он увидел себя в зеркале и усмехнулся: «Художник». Дверь не была заперта. Ее вообще бесполезно было запирать – она легко вскрывалась вилкой и ножом, Сева делал это уже дважды. Он отворил.

На пороге стоял по меньшей мере странный человек. Он был одет в расшитое по-индейски пончо. Небритое худое лицо и женская шапка кудрявых волос. На носу круглые очки, поверх которых выглядывали игривые черные зрачки. В руке он держал дымящуюся трубку, из которой шел незнакомый аромат изысканного табака.

– Я ннне ошибаюсь, уважаемый, это бббыла песня на слова Иосифа Бббродского? – его тонкие губы чрезмерно артикулировали, в какие-то моменты превращая лицо в маску. Севе показалось, что он специально заикается.

– Да, это первая строфа из «Осеннего крика ястреба».

– Я ннне думал, что это мможно спеть. Я зайду?

– Конечно.

– Я – Егор, – и протянул тонкую узкую ладонь.

– Всеволод. А что это за табак?

– Вишневка. На, попробуй.

Сева принял трубку и несколько раз потянул. Не удержался, вдохнул и закашлялся. Но все равно сказал:

– Отличный вкус.

– Именно так, – Егор ответил так, будто речь шла не о табаке, а о нем самом. И широко профессионально улыбнулся, обнажая мелкие подгнивающие зубы.

– Песня и Бродский – это сочетание редко бывает удачным, – Егор стал блуждать взглядом по стене, а слова – манерно растягивать. – Ранние его вещи класть на музыку легко до банальности. Я слышал три разные аранжировки «Пилигримов», нет ничего пошлее. А вот взять его зрелые разговорные тексты, которых и прочесть-то нужно умудриться, – это уже задача поинтереснее.