Томас Кенэлли - Дочери Марса

На неделе выпал снег, вообще-то слишком рано, а ранняя осень обычно предвещает суровую зиму. Несколько сестер-австралиек из группы Митчи плясали на белом покрывале в саду — никогда в жизни не видели снега. «Английские розочки» смотрели на них с изумлением. А Наоми уже довелось услышать, как один раненый офицер высказывал недвусмысленные догадки насчет майора Дарлингтона и леди Тарлтон. Но даже австралийцы, обычно не стесняющиеся в выражениях, обсуждали это очень деликатно, причем даже с чем-то вроде восхищения. Опуститься до зависти настоящий мужчина никак не мог, потому оставалось насмехаться. И насмехались бы куда злее, не будь леди Тарлтон и майор Дарлингтон людьми, достойными уважения. Казалось, между всеми, кто был в курсе этой связи — а их было немало, и с каждым днем их число росло, — существует какое-то молчаливое соглашение воздерживаться от комментариев по этому поводу. Поездка ходячих раненых в Булонь, где они пообщались с другими солдатами, подтвердила слухи о том, что Австралийский добровольческий госпиталь — сплошь чудаки, склонные к необдуманным поступкам. Но их, знавших истинное положение вещей, этот имидж возмущал. К тому же увлечения леди Тарлтон нисколько не мешали ей на убой кормить раненых и персонал и хорошо отапливать помещения.

Пенелопа Эйрдри и Наоми отправились в Вимрё пообедать и оказались несказанно довольны ресторанчиком на продуваемом ветром променаде, где они отогрелись после получасовой прогулки, во время которой вдоволь нагляделись на пляж и белые гребешки волн неприветливого моря.

— Никогда не понимала страсти к морским побережьям, — призналась Эйрдри.

В ресторане пылал камин. Девушки заказали подогретое вино. Вскоре на стол поставили огромную миску мидий и такую же — с жареной картошкой. Заткнув за воротники салфетки, они принялись за мидии, после чего ополоснули руки в мисках с водой. Доктор Эйрдри глянула за кружевную занавеску.

— Серость, серость, серость. Такое уж время года.

И тут же стала расспрашивать Наоми о погоде в Австралии, о том, где австралийцы ходят на лыжах, о пляжах. Погода обладает странной способностью пробуждать патриотизм. Штормы и пасмурные дни были позабыты. Описывалось исключительно лето во всей его прелести, о заморозках и речи не заходило. Когда Наоми дошла до дождливого сезона, когда бывают грозы, Эйрдри закрыла лицо руками.

— Тебе нехорошо? — спросила Наоми.

— Просто я сама не своя. Слушая тебя, я схожу с ума. Мне кажется, я влюбилась.

Наоми сочла это признание за повод хотя бы сполоснуть в воде пальцы и сделать перерыв в еде.

— О-о-о! И кто же этот счастливчик?

— В том-то и дело. Никакого счастливчика не существует. Я влюблена в тебя.

Наоми окаменела. Через нее словно прошел электрический разряд. Теперь настал ее черед закрыть руками лицо. Подобные вещи просто так не примешь к сведению. И Наоми пришла в замешательство не из-за моральных принципов. Уж очень странным ей это показалось. Непривычным и необычным.

— Прошу тебя, не говори ничего, — негромко попросила Эйрдри. — Я наблюдала за тобой и за твоим отношением к работе. В тебе удивительным образом сочетаются ум, сдержанность и твердость.

Наоми решила, что пора убираться из этого ресторанчика. Ее гнал панический страх. Все дело было в этих словах: ум, сдержанность, твердость. Она едва удержалась, чтобы не выскочить на улицу. Но рассудком понимала, что это мало что даст, что вечером Эйрдри снова появится на горизонте, и от разговора с ней никуда не деться. Еще в «Ройял Принц Альберт Хоспитал» ей пришлось выслушать излияния старшей сестры о «сафических тенденциях», часто возникающих в коллективах медсестер, с которыми надлежало бороться и — прошу вас, девушки! — докладывать о них. Но после Лемноса, после изнасилования Фрейд и всего остального если ее что и поразило, так это внезапный всплеск чувств Эйрдри, а вовсе не аморальность докторши или предосудительность ее поведения. Что же до предписанного сиднейской матроной доносительства, на такие вещи Наоми была просто неспособна.

Она сама была влюблена — или просто приняла это чувство за любовь — в свою учительницу французского в школе в Маклей. Эта веселая, жизнерадостная женщина разбила сердца очень многих своих учениц, выйдя замуж за какого-то бродягу — то ли странствующего проповедника, то ли странствующего художника, — и перебралась в Сидней. В своих фантазиях дальше страстных поцелуев с объектом любви Наоми не заходила. Но это были всего лишь девчоночьи фантазии, не задержавшиеся надолго, во всяком случае, к отношениям между женщиной-хирургом и медицинской сестрой это никакого отношения не имело.

— Прости, — взмолилась доктор Эйрдри, поняв, что огорошила Наоми своим внезапным признанием, — мне не стоило об этом говорить.

Наоми знала, что Эйрдри ей не нужна. Но ей не хотелось расстраивать эту пылкую шотландку — причем несмотря на свойственную этой женщине грубоватую бесцеремонность. Так вот откуда эта возбужденность при общении с медсестрами, мелькнула у Наоми догадка. Рвавшееся на волю желание. «Сафические тенденции». Именно они и заставляли ее щебетать без умолку.

Протянув руку через стол, Наоми сжала ее запястье — просто как женщина, которая хочет успокоить разволновавшуюся подругу. Эйрдри говорила едва слышно.

— Мужчины меня не волнуют и не привлекают, — призналась она, — хотя я не против их компании. Меня чаруют женщины. Ты меня чаруешь.

— Послушай, — проговорила Наоми. — Ты же прекрасный хирург, мужчины тебя за это уважают. И они правы. Но мне не хочется, чтобы ты влюблялась в меня — при условии, что ты на самом деле влюбилась, а не просто пытаешься таким образом убежать от одиночества. То, что я от тебя только что услышала, меня смущает. Мне тоже стыдно.

Карие глаза Эйрдри полыхнули гневом.

— Ты стыдишься любви? Ну, в таком случае могу тебе только посочувствовать.

— Вероятно, ты права.

Охватившая Эйрдри злость улеглась. Возможно, это была ее реакция на отказ Наоми. Обе сняли повязанные вокруг шеи салфетки. Совместная трапеза завершилась.

— Что бы ты там ни думала обо мне, нам придется работать вместе, — как ни в чем не бывало сказала Эйрдри. — От этого никуда не деться.

— Конечно, — согласилась Наоми, — конечно, мы будем работать, как работали.

Обида Эйрдри явно притупилась, и она скорее из желания порассуждать пробормотала:

— Если мужчина объясняется в любви женщине, это называется роман. Если женщина объясняется в любви другой женщине, тут уж разверзаются небеса. С мужчинами, предпочитающими мужчин, дело обстоит еще хуже. Но как человек пресвитерианской закалки, боюсь, в глазах большинства, да и в твоих я совершаю преступление.