Юрий Убогий - Что было, что будет

Старик сидел, то подремывая, то пересиливая дремоту, смотрел вокруг, слушал, и одно и странное и приятное ощущение охватывало его.

Ему казалось, что между ним и этой землей, травой, водой, шмелем, прогудевшим над ухом, птахой, попискивающей в кустах татарника, коршуном, парящим в небе, не такая уж большая разница. Он был равноправной, равноценной частью окружающего мира, и сам этот мир любой своей мелочью трогал его и отзывался в нем.

Неожиданно на склоне лога старик увидел двух коров и погонявшую их хворостиной Надюшку Фетисову, бабу моложавую и языкастую.

— Здорово, дед! — крикнула она, направляясь к нему.

— Здравствуй, если не шутишь.

— Какие шутки? Не на посиделках, чай. Возьмешь в подпаски-то? Вон, целое стадо у нас с тобой.

— А чего ж не взять! — Старик обрадовался живому человеку. — Давай, присоединяйся.

— Давно страдаешь тут?

— Часок, не более. Да и какое ж страданье? Благодать.

— Видала я эту благодать, знаешь где? — Надюшка швырнула хворостину на землю и села рядом со стариком. — Делов по горло, а тут сиди…

— Всех дел не переделаешь, — пробормотал старик. — Охолонись чуток.

Надюшка была крепка, смугла, черноволоса, темные близко посаженные глаза ее так и бегали, так и стригли вокруг. Голос у нее был пронзительный, высокий, движения резкие и размашистые, и старик прямо-таки кожей ощущал исходящий от нее ток жизненной силы и энергии. Он и сам приободрился, отложил в сторону палку, сел прямо, развернув плечи.

— Так что же делать будем, дед Иван? — спросила она так зычно, что старик вздрогнул. — Какую песню запевать?

— А какую хошь. А можно и погодить пока.

— Нечего годить, тебе не родить! — Она расхохоталась, припав грудью к коленям. — Ну а если серьезно, неужто ж я так тут и буду с тобой сидеть, а?

— Вольному воля, как говорится.

— Слушай, а может, ты один животин наших посторожишь? В самом деле! Это ж пустяк — сюда вот не пускай, а на картошку они и сами не пойдут. А в обед, как с Клюхиной Тонькой доить придем, сменим тебя. Ну чего мы тут будем двое торчать, сам посуди?

— Дак оно, конечно… — замялся старик. — Оно б и можно, только с Татьяной я договорился на выгон корову доставить. На дойку-то. Она туда придет, ждать будет.

— Вся и беда? — спросила Надюшка обрадованно. — Так я ей скажу, чтоб сюда шла, я ж на ферме ее увижу. Все и придем трое. Тут и идти-то — тьфу… Договорились?

— Ну-к что ж, я не против, ежели…

— Вот и хорошо, вот и ладно! Неужто ты с тремя-то коровами не совладаешь? Ты ж еще мужик хоть куда!

— Ладно тебе балабонить, — отмахнулся он. — Мужик — хоть куда выбрось. Но так и быть, покараулю. Гуляй давай.

— Вот спасибо! Так я пошла, а к обеду мы тут как тут, не сомневайся.

Надюшка торопливо зашагала к дороге. Старику было приятно смотреть ей вслед, и когда она скрылась из вида, он с сожалением вздохнул.

Утро между тем постепенно старилось и чахло под набирающим силу солнцем. Высыхала роса, блекло небо, все явственнее становился запах разогретой травы. Стих ветер, разошлись и истаяли облака, и дневное дремотное оцепенение охватило землю, лишь суслики изредка прошивали его своим тонким посвистом да едва слышно на перекате приборматывал ручей.

Жара не тяготила старика, тело приятно мягчила, кровь вольней по жилам гнала, однако он отошел к кусту бузины и пристроился в его тонкой, узорчатой, призрачной тени. Здесь не то, чтобы прохладней оказалось, но легче глазам — не так их слепило.

Коровы паслись хорошо — смирно и пристально. И не разбредались, ходили друг за дружкой то по дну, то по склонам лога. Фетисовская была совсем еще молодой, с маленьким розоватым выменем. Она чаще других отрывалась от еды, осматривалась, помахивая хвостом и ушами. У клюхинской же и огромное брюхо и бледное вымя тяжело обвисали, покачивались из стороны в сторону, хребет же был костляв, туго обтянут кожей. Ела она особенно усердно, почти не поднимая головы, — видать, ничего такого интересного для нее вокруг уже не существовало. Старик с сочувствием смотрел на нее. Выстарилась. А старость — она всегда старость, хоть человеческая, хоть коровья.

По дороге одна за другой прошло несколько машин и прополз трактор. «Что ж, понятно, — думал старик. — Трудовой день на полном ходу. Вон и коровы вовсю едят-трудятся, перегоняют траву на молоко. А стало быть, и ты сам, пасущий их, в этом дне рабочем не лишний… Хорошая все же вещь — работа, если, конечно, в охотку она. Утоляет и тело и душу, радость дает, а потом блаженный покой. Если вспомнить, что было самое лучшее в жизни, то много на работу придется: и с деревом, и с землей. Ну, конечно, кое-что и другое есть, но главное все-таки в этом. Если работа не радует, то и остальное не веселит».

На дороге прямо напротив старика остановился трактор, оранжевый ДТ. Тракторист спрыгнул на землю и медленно и как бы неохотно направился к ручью. На фоне голубого неба и зеленой травы его фигура в черном комбинезоне, черной кепке и сапогах выглядела особенно угрюмо. Старик с трудом узнал в нем Ваньку Стукалина.

Подойдя к берегу и не обращая внимания на сидевшего совсем рядом старика, Стукалин опустился на корточки, пополоскал в воде руки и плеснул ею в лицо. Потом поднял голову и долго молча, словно раздумывая, смотрел на старика.

— Привет! — крикнул он наконец хриплым, странно слабым голосом.

— Доброго здоровья!

— Прохлаждаешься?

— Да вот, понимаешь, коровенок пасу. Кирюша наш в загуле.

— Как же, видел только что. Около магазина кренделя дает.

Стукалин натужно встал, шагнул, не глядя под ноги, в мелкую воду ручья и подошел к старику. В лице его была нехорошая бледность.

— Ты чего это такой белый? — спросил старик.

— Желудок прихватило, елки-моталки… — Стукалин осторожно сел и обхватил колени руками. — Соду, понимаешь, дома забыл. Я только содой и спасаюсь. Заглотишь с полгорсти — и вроде ничего, легчает.

— Это повышенная кислотность называется, — сказал старик. — Сода ее, стало быть, и осаживает.

— А то я сам не знаю! — фыркнул Стукалин. — Мне так в больнице и сказали. Гастрит с повышенной кислотностью и подозрение на язву. Полежать у них оставляли, обследоваться.

— Ну, и чего ж не лег?

— Да я скорей в гроб лягу, чем в эту больницу! В такую-то пору там гнить, ты что? И со скуки ж помереть можно.

— Вот и дурак. Здоровье надорвешь — не поправишь.

— А-а! — отмахнулся Стукалин. — Что они сделают, вылечат, что ль? Надо самому это дело переломить. Об коленку…

— Оно и видно, как ты ломаешь.

— Ничего, прорвемся…

— Может, пожуешь чего? — предложил старик. — У меня тут есть харчи.

— Давай, — сразу согласился Стукалин. — Помогает иной раз.

Ел он с видимой неохотой, с выражением брезгливости и отвращения. Глядя на это, старик почувствовал, что и у него пропал аппетит, слабость какая-то появилась и под ложечкой начало словно бы побаливать. «Прямо как заразился, — подумал он, усмехаясь. — Надо же…»