Юрий Убогий - Что было, что будет

Сельское кладбище располагалось за рекой, за лугом, и с этой как раз стороны доносилось постанывание лягушек и редкие соловьиные трели. Глядя туда, старик вспомнил Силантия. Где он теперь? Везде. И в этих то резких, то глухих, словно идущих из-под земли, стонущих звуках; и в этом запахе лопухов и полыни; и в этом мягком, чуть дымном лунном свете…

Из-за угла дома, из палисадника под окнами послышались возня и шорох.

— Ну погоди… Слышь, Валь, постой… — бормотал кто-то урезонивающе.

— Отстань! Отстань, тебе говорят! Грабли-то не распускай… — Девичий голос был и строг, и чуть смешлив, и из самой глубины невольная в нем пробивалась ласка.

Доски старик отбирал долго и тщательно: самые ладные, без суков и расщепов. Осматривал каждую, ощупывал, выискивая дефекты, нянчил в руках, с удовольствием чувствуя особенную тяжесть дубовой древесины, и наконец откладывал в сторону.

Сын, заскочивший на машине пообедать, застал его за этим занятием.

— Ты что это, батя? — спросил он с удивлением. — Зачем отбираешь-то.

— А гроб себе сделать хочу, — сказал старик просто.

— Как гроб? — опешил Федор.

— Обыкновенно. Не знаешь, какие гробы бывают? Вот сделаю — поглядишь.

— Постой, постой… Я чтой-то не понимаю — к чему такую ерундовину затевать?

— Это не ерундовина, милок. Это вещь сурьезная. — Старик лукаво усмехнулся. — Сурьезней некуда.

— Да зачем, елки зеленые?! — воскликнул сын раздраженно. — Ты что, помирать, что ли, собрался?

Старик аккуратно отложил в сторону очередную доску, выпрямился и посмотрел вокруг. Лицо его стало задумчивым и серьезным.

— Как тебе сказать… Собрался не собрался, а не откажешься. Потихоньку надо и готовиться начинать. Это самое дело не за горами…

— Да брось ты! — крикнул Федор. — Ты ж вон крепкий еще какой! Поживешь!

— А я и не против, — засмеялся старик. — Поживу, пока живется. Почему не пожить?

— Так что ж ты такое затеваешь?

— Хочу сделать, как тому быть следует. Чтоб вещь была. А то вон погляди у Силантия, это стыд, какую ему тару сколотили…

— Да сделаю я тебе, господи, не беспокойся. На совесть сделаю.

— А-а! — отмахнулся старик. — Это ты счас так говоришь. А там как пойдет спешка да суета… Слушай, чего ты разгоношился? Тебе-то что?

— Нехорошо как-то… — растерянно пробормотал Федор.

— Чем же? Это вы судите — помер и ладно. И взятки гладки, пусть живые разбираются, что и как. А раньше и смертное себе готовили, и деньги на похороны да поминки собирали. Чтобы родным потом меньше было хлопот. Нет, милый, я себе за век два дома поставил, я себе и домовину сделаю. И ты меня в этом не укорачивай, не трожь!

— Делай на здоровье! — воскликнул Федор и примолк, покашлял смущенно. — То есть, это… смотри, тебе виднее.

К делу старик приступил с особенной обстоятельностью. Убрал сарай, даже подмел его, хоть в этом никакой нужды и не было — все равно стружками завалишь. Потом инструмент подвострил и протер стекла окошка перед верстаком для лучшего освещения. На душе у него при этом было и торжественно и грустно. Как знать, может, он затевал теперь последнюю в своей жизни столярную работу!

Прежде всего он снял с самого себя мерку, отметив шнуром рост и ширину плеч. На мгновение ему сделалось знобко, холодком потянуло снизу по ногам, по спине, по затылку, но он усилием переломил это, подумав с усмешкой: «На костюм вроде примерка идет. На деревянный…»

Старик давно уже по-настоящему не столярничал и, начав работу, почувствовал, насколько стосковались по ней и тело его, и душа. Он с наслаждением ощущал, как плотно, ладно сливаются ладони с рукояткой инструмента, как выверенно-точны и легки движения, как жадно, словно утоляя голод, руки трогают, рубят, строгают, оглаживают дерево. Между той радостью, с которой он работал, и целью работы было какое-то нелепое, дикое противоречие, и он, смутно осознавая его, хмурился с недоумением.

Больше всего в столярном своем деле старик любил действовать фуганком. Движения при этом были вольные, мерные, размашистые, а результат — загляденье, особенно если дуб фугуешь. Вот и сейчас, закончив обработку первой доски, он залюбовался на нее: гладкая, как стекло, оттенок коричневатый, теплый, словно загорелая кожа… А рисунок какой! Каждая завитушка, каждая прожилка дерева выявлена. Такую красоту и в землю зарывать жалко будет.

Ремесло свое старик ценил и за то, что душе и мыслям в нем было просторно и вольно. Думай о чем хочешь, прикидывай на будущее, вспоминай. И, странная вещь, чем ладней, успешней шла работа, тем мысли и представления разгорались ярче и живей. Не мешали, а помогали друг другу руки и душа.

В войну старик был сапером, и ему часто вспоминалось то одно, то другое из той поры. Сейчас вспомнилось вдруг, как переправу под огнем наводили в белорусских болотистых лесах. И ясно так представилось тогдашнее состояние — чем сильней огонь, тем полней поглощенность делом. Вокруг взрывы, грохот, а ты весь в том, чтобы вот эти два бревна вот этой железной скобой схватить. И не слышишь уже ничего вокруг, и не видишь, и нет для тебя на свете этих бревен осклизлых важнее. И в том-то и спасение твое, а оторвался, отвлекся от задачи — всё, пиши пропало. Сразу же страх накатывает, суета, растерянность… Да что там говорить, подумал старик, дело, оно всегда спасает, держит человека на плаву. Вот хоть и теперешний момент взять. Ведь не кровать он себе мастерит, не люльку внуку, но все равно интерес есть и удовольствие, все равно работа тешит, приют душе дает.

Усталость у старика наступала внезапно — словно волной его окатывало. Колени слабели, руки начинали дрожать, в голове становилось мутно и тесно. Сделав на доске неверный, слишком глубокий и кривой затес, он вздохнул и отложил топор. Пора было отдохнуть, да и спешить ему, слава богу, покамест некуда.

Идти в дом и ложиться там старику не хотелось — ночи извели. И вообще, дом его отталкивал как-то, может быть, потому, что он предчувствовал приближение времени, когда из-за слабости и хворей совсем уже нельзя будет из него выбраться. Очистив верстак, старик постелил на нем дряхлый, рваный, истертый до белизны полушубок и прилег. Тут было хорошо, ветерок шуршал за дощатыми стенами, мыши в углу попискивали, и пахло работой — инструментом и стружками.

Старик лежал, и не понять ему было, спит он или нет. Мысли изредка проскальзывали, разные звуки, едва уловимые правда, доносились, и одновременно такой глубокий покой был, такая сладкая оцепенелость. Ему подумалось — хорошо, если б и смерть такой вот была. Чтоб там, в глубине, слышать хотя бы, как ветер летом листвой шелестит, как метель зимой посвистывает…

Очнулся он от шума автомобильного мотора, решил, что это приехал Федор, и встал.