Юрий Убогий - Что было, что будет

Он решительно, как бы спеша взяться за важное, не терпящее отлагательства дело, вошел во двор. Хмель странным образом не только не мешал, но помогал ему, делая каждое его движение особенно свободным, смелым, размашистым.

Скользнув взглядом по дворовым постройкам, он вдруг понял, зачем шел сюда и что должен здесь делать. Он торопливо рванул дверь сарая и щелкнул выключателем. Вспыхнувший свет был ослепительно ярким и имел тот же, что и в доме Глушковых, золотистый чудесный оттенок. Он замер, приучая к нему глаза, а потом стал с силой, с грохотом отшвыривать в сторону стоявшие в углу доски и в конце концов оказался перед собственным гробом.

Старик постоял, прислушиваясь к себе и к миру. Ему очень в эту минуту хотелось жить. Долго. Как можно дольше. В распахнутую настежь дверь сарая пахнуло ветром, и эта сыроватая тугая волна воздуха словно бы принесла с собой все, что он только что видел и слышал: и высокое небо, и звезды на нем, и запах земли и травы, и молоко тумана… Сам же старик был в центре всего этого, а мир плыл, вращался вокруг, и невозможным казалось исчезнуть, уйти из мира и тем, может быть, разрушить извечный его ход…

Старик взял топор, отделил крышку гроба и стал обухом разбивать ее, размахиваясь широко и смело. Он чувствовал себя в эти минуты необыкновенно сильным и с каждым ударом словно молодел, освобождаясь от чего-то тяжелого и гнетущего. Облегчалось бремя его лет и всей его жизни, ему становилось все свободнее и вольнее. «Так… так… так…» — бил в дерево обух, подтверждая мысли его и ощущения. Туго и точно подогнанные шипы с трудом выходили из пазов, и у старика даже удовлетворение мелькнуло — хорошо сделано, на совесть…

Он кончал уже лихую свою работу, когда услышал за спиной:

— Дедушка! Да вы что это тут?!

Лицо невестки было испуганным и изумленным. Старик, стоя среди разбросанных вокруг досок, молча развел руками и улыбнулся.

— Так вы что ж, домовину свою, что ль, разбили? — догадалась невестка. — Вот так номер! Да вдребезги… А я смотрю, куда-то пропал, дай, думаю, сбегаю домой, вдруг что такое…

— Поманилось чего-то, понимаешь… — пробормотал старик, — разбить и разбить. Душа, что ли, попросила…

— И правильно! — воскликнула невестка. — Куда ж оно — такую страсть в дому держать! Только молчок об этом, засмеют. Что сделал его — чудно, а уж что обратно разбил — совсем потеха.

— Мне что же говорить! Не хвалиться ж…

— Вообще-то есть чем… — Невестка прыснула. — Да об этом если и скажешь, не поверят! Захмелели крепко, что ль?

— Не особо чтоб… Так как-то потянуло, я ж говорю тебе.

— Ну, вот и ладно, вот и пусть. А доски хороши, господи! Отделано-то как, сил сколько положено! Неделя, чай, ушла?

— Вроде того.

— Жалко трудов. Вон у меня посуду девать некуда. Какой-нибудь шкафчик небольшой сколотить да на стенку повесить…

— Сделаю! — твердо сказал старик. — Сделаю обязательно.

Напряжение, только что владевшее им, схлынуло во время разговора с невесткой, и он ощутил сильную слабость. Это показалось ему даже приятным. Он словно проделал некую огромную, тяжкую телесную и душевную работу и мог наконец отдохнуть теперь…

Сон к старику не шел долго. Только что пережитое вновь и вновь представлялось ему. И свадебное веселье, и чувство растворенности среди людей, и особенно тот золотистый, всепроникающий свет, который озарял для него все вокруг. Он был собой доволен — и водки сумел выпить, и гроб собственный лихо так расколотил. Откуда только и решимость и сила взялись! Есть у него, стало быть, запас для жизни, если душа так взбунтоваться смогла. А душа-то всем и командует. Пока жить хочет, до тех пор и будешь живой.

Вспомнилась невестка, и старик решил, что завтра же начнет шкафчик для нее мастерить. Да что там шкафчик, буфет настоящий можно сделать! Капитальный, без износу. Дубовый, фигуристый, с резьбой по дверцам. Давненько ему, правда, такой сложной столярной работы затевать не приходилось, но авось справится.

Старик так ясно представил себе буфет, словно смастерить его уже успел. Массивный, вместительный, на выгнутых крепких ножках. И место для него подходящее на кухне есть — в простенке справа от двери. Вот там он и станет на долгие годы.

С утра и начну, подумал старик, и предвкушение долгой интересной, основательной работы охватило его. Матерьяла в достатке, чего ж откладывать. Даже те доски, что от гроба его бывшего остались, можно в дело пустить, не пропадать же добру.

Умер он в ту же ночь во сне, смерти своей не осознав и не заметив — аккуратно так остался лежать на правом боку с подсунутой под щеку ладонью.

Хлопоты старика с гробом оказались не напрасными. Сын быстро, в какие-нибудь полчаса собрал его. Лишь в двух местах, где были сбиты шипы, пришлось прихватить доски гвоздями…

Идти в гости Ляпину не хотелось. Всегда у него после визита к Смольниковым неприятный какой-то осадок оставался. И на Ларису это плохо действовало — особенно раздражительной она потом становилась, требовательной, капризной. Приглашение, однако, пришлось принять. Смольников был не из тех людей, кому отказывают. Доктор наук, завлаб крупного института, ученый с немалым уже именем. Ляпину льстило, что тот поддерживает с ним связь, позванивает, а то и, вот как теперь, к себе зовет.

Они были знакомы со студенческих еще лет, и их отношения на этом, в сущности, и держались: Смольников питал неугасимую приязнь к друзьям и приятелям молодости. Собирал изредка, кого можно было, сиживали допоздна, треп, основанный на воспоминаниях, вели, песни полузабытые петь пытались. Ляпин объяснял такую особенность Смольникова высоким его положением, удачной карьерой. Приятно себя продемонстрировать в статусе маститого ученого мужа тем людям, с которыми когда-то в общежитии перебивался с хлеба на квас. Приятно почувствовать разницу между собой и остальными, не имевшими ни степеней, ни постов.

Лариса, как всегда, собиралась долго и тщательно. Когда же, наконец, вышла из спальни в черном, лучшем своем платье, Ляпин восхитился. Красавица! Стройная крупная, сильная, с обнаженными смуглыми руками, с яркостью полных, чуть вывернутых губ, с острым, возбужденным блеском в темных глазах. Она удивительно похорошела, расцвела в последний год. Ляпину это представлялось странным и подозрительным — с какой стати вдруг такое? У него и ревнивые мысли проскальзывали порой. Думал — не роман ли на стороне?

Зрелая, броская, бьющая в глаза красота жены словно бы требовала чего-то от Ляпина, заставляла его испытывать смутное сознание вины. Ему казалось, что он в долгу перед женой, не обеспечил, не дал ей того, на что она имеет право. Он смотрел, как Лариса, стоя перед зеркалом, медлительно поводит головой из стороны в сторону, трогает кончиками пальцев пышные волосы, и ощущал себя в эту минуту особенно незначительным и невзрачным.