Анатолий Курчаткин - Потрет женщины в разные годы

Она встала, подошла к окну и раздернула оставленные Иришей при уходе на работу закрытыми занавески. В глаза ударило солнце, яркое, ослепительное, по-настоящему весеннее, небо возвышалось над залитыми солнцем крышами домов, голыми еще ветвями деревьев, дальними трубами заводов сияюще голубое, младенчески-чистое, с редкими, неподвижно висящими в нем ангельски белыми облачками.

Наташа прошла на кухню и включила радио. По радио передавали комплекс производственной гимнастики, и она десять минут сгибалась и разгибалась, приседала и махала руками, ощущая, как телу ее от этих движений становится легко и вольно. Потом она приняла недолгий, пятиминутный прохладный душ, с наслаждением проводя ладонями по заскрипевшей после мытья коже, быстро позавтракала чаем с бутербродами, оставила Ирише записку, что уехала домой, и спустилась на улицу.

Земля еще не отошла от зимнего холода, и налетавший порывами ветерок нес в себе влажную прохладу, но солнце грело уже с крепкой, яростной силой, и было совсем тепло, а в ее зимнем пальто жарко даже, и Наташа расстегнула все пуговицы, шла, засунув руки в карманы, и в скулах сладко ломило от этого омывавшего лицо прохладного ветерка. Она шла сейчас без цели, без всякого направления – куда вели ноги, галдели птицы в ветвях деревьев, устраиваясь на новое житье, обдавали ревом своих моторов и звонким шебуршаньем шин по окончательно просохшему асфальту проносившиеся машины – жизнь была маняще прекрасна, изумительна, чудесна, и только ведь еще начиналась, вся впереди.

В груди, над ложечкой, словно бы сидел маленький ноющий, болезненный камешек, но Наташа знала теперь, что все это пройдет, все останется в прошлом, и она забудет об этом, как забывается по прошествии самого недолгого времени сон, заставивший проснуться от страха среди ночи. Она шла сквозь все эти весенние городские шумы, подставляя лицо солнцу и прохладному ветерку, и думала, что до экзаменов уже лишь один месяц, она просидит его как следует за учебниками и сдаст экзамены только на «отлично» и «хорошо», а после пошлет документы в Москву, и в августе поедет в нее, и обязательно поступит, потому что не может не поступить, и впереди ее ждет настоящая, полная смысла и высоких целей жизнь. Что это за жизнь, она не знала, но чувствовала, что встреча с нею уже близка, и была уверена, что чувство это ее не обманывает.

Сосед делал себе укол инсулина. Ноги у него были широко расставлены, чтобы приспущенные брюки не съехали на пол, правая нога, освобожденная от веса, подогнута в колене. Дряблые, старческие ляжки его были покрыты седым курчавым волосом.

Сосед кололся, никуда не уходя, прямо в номере возле своей постели. Тугунин старался не смотреть, но всякий раз глаза словно бы сами собой схватывали какую-нибудь подробность процедуры.

Пальцы старика вдавили поршень до упора, перехватили шприц поудобнее и рывком вытащили иглу из бедра. Изогнувшись, другой рукой старик потер место укола ваткой со спиртом и, положив шприц в чехол, стал надевать брюки. «Любви все во-озрасты поко-орны, ее поры-ывы, бла-аготво-орны», – глотая слова, принялся напевать он.

Тугунин закрыл шкаф, передернул плечами, чтобы плащ удобнее осел на них, и взял со стола приготовленный портфель.

– До вечера, – сказал он.

– До вечера, до вечера, – прервал свое пение старик. – Ебж.

– Что? – не понял Тугунин.

– Ебж. Если буду жив. Граф Лев Николаевич Толстой так в своем дневнике писал. «Сегодня кончаю. До завтра, ебж».

– А-а, – протянул Тугунин. – Любопытно.

– Формула смирения, – застегивая ширинку, сказал старик. – Если бы я полагался на бога, то как диабетик давно бы уже не был жив. Интересно, я думаю: а если вот война, а мне надо каждый день колоться – и вдруг не достану инсулина? Все, не от пули, не от мины, а? Жутковато делается.

Ему было шестьдесят четыре года, но он продолжал служить в отделе снабжения своего родного завода где-то в Красноярском крае и сейчас приехал в Москву готовить к отправке на завод новое оборудование.

– Ладно, до вечера, – повторил Тугунин. – Счастливо вам.

– Ебж, – снова сказал старик со смешком. – И вам счастливо.

Тугунин открыл дверь и вышел в коридор.

«… ее поры-ывы, бла-аготво-орны…» – прозвучал ему вслед, в закрывающуюся дверь дребезжащий голос старика.

Коридорная за столиком в холле напротив лестницы была уже дневная.

– Доброе утро, – поздоровался с ней Тугунин.

– Какое там доброе, холодище, – посмотрела на него коридорная. Это была грудастая, мощного сложения женщина средних лет с завитыми барашком редкими серыми волосами. – Ключик не сдаете?

– Там есть еще, – приостанавливаясь, махнул рукой Тугунин.

– Ну тогда ладно, – кивнула коридорная. – Идите тогда.

«Ну и иду! – ругнулся про себя Тугунин. – Приказчица нашлась…»

Он не любил гостиничную жизнь и оттого не любил командировки. Но раз, два раза в год выезжать все-таки приходилось, и тогда наступала пора пытки.

Впереди Тугунина спускалась по лестнице, широко размахивая рукой с зажатым в ней цветастым складным зонтиком, женщина в зеленой нейлоновой куртке и синих клетчатых брюках, с напуском заправленных в сапоги. Сапоги тоже были зеленые.

«Синее с зеленым. Ну и вкус», – усмехнулся Тугунин.

Женщина завернула на следующий марш, оказалась обращена лицом к Тугунину, и он узнал ее.

Он заметил ее в первый еще день, позавчера. Их вошла в буфет сразу целая группа, человек шесть, он сидел за столиком в углу, ел холодные непроваренные сосиски, она вошла последней, и он сразу обратил на нее внимание.

В юности ему всегда нравились высокоскулые, с раскосыми глазами, восточного типа женщины – наследственность говорила или еще что? – позднее, когда он уже вкусил горькую сладость отношений с ними, все это как-то само собою перестало быть важным: и форма глаз, и скулы. Вошедшая женщина будто охлестнула его неким воспоминанием; оно было прочно забыто и завалено в памяти – не продраться до него, но от него остался на поверхности слабый след, и этот-то след, как запах, напомнил ему о чем-то бывшем и утраченном. У женщины было узкое, с гладкой и чистой кожей худое лицо, скулы у нее остро и туго подпирали рысьего разреза, утянутые к вискам серые глаза. И выражение этих глаз было покойно-веселое, и в складках красивого, несколько большого рта – та же покойность и мягкость.

– Садитесь ко мне, девушки, – по холостяцкой привычке, нужно, не нужно – забросить удочку, помахал рукой Тугунин, когда женщины, набрав в буфете имеющейся в нем снеди, пошли к столикам выбирать место.

«Ужение» было совершенно бессмысленным – им, шестерым, и за свободным столиком было тесновато, – и на призыв Тугунина они не обратили внимания. Только вот эта, вошедшая последней, с тарелкой в руках, на которой поцокивали, сталкиваясь, яйца, посмотрела на него, подержала на нем взгляд недолгий миг и усмехнулась.