Михаил Стрельцов - Храм превращается в плацебо

Опять-таки, в отличие от барнаульского, где мы были чуть ли не единственными посетителями, здесь «яблоку негде упасть». Милые улыбчивые женщины с детьми. Солидные подтянутые мужчины в костюмах и галстуках заботливо и солидно обхаживали и женщин, и чад, принося и унося посуду. Находясь в длинной очереди, мы, уже в нетерпении пританцовывая, смущенно оглядывались, выискивая свободный столик. И как только место освободилось, я лаконично предложил девушке его нам занять. А минут через десять, словно рыцарь словно букет, нёс прекрасной даме тяжёлый поднос с двумя тарелками и остро пахнущими пиалами с непонятным содержимым, что подсунули в довесок.

Затем я неоднократно пытался приготовить такой же чесночный соус. И пару раз получилось чуть ли не один в один. Хлопот-то! Пару долек чеснока, соль и тёплая вода. Но всё дело, как обычно, в пропорциях… Вначале мы не понимали, что делать с пиалами, исподтишка поглядывая на нарядных посетителей, каждый из которых казался завсегдатаем. Макать! Конечно же! Маслянистая подсоленная водичка затем несколько часов держит на нёбе вкус курицы, словно поел ну вот только что… Половинки скромной цыплячьей тушки исчезли как-то совсем быстро. Уловив тоскливый взгляд напротив, машинально подсчитывая в уме остаток средств в кармане, сообщил, что сам-то как-то наелся, но ей могу предложить ещё порцию. Купил, вновь отстояв в очереди. И когда повторно нёс блюдо – для неё, темнокудрой прелестницы, сидящей спиной к прозрачному витражу, – на секунду, на долю секунды почувствовал… И слова-то не подобрать – что! Много лет позже подобное волнение ощутил, впервые переступив порог храма. Где всё вроде сложно и непонятно, но в то же время узнаваемо и естественно.

Она кушала и даже что-то пыталась щебетать. А я смотрел над её плечом, над чуточку приподнятым розовым воротником, над склоненными смолёными прядками – туда, через стекло. На мир. Модный дизайн витражей. В тепле, в уюте, в окружении вкусных запахов и завсегдатаев, наверное, представляешься им, людям, шагающим мимо по мартовской слякоти, успешным и жизнерадостным. Это я-то? Полусельский парнишка с нескладными стишочками, за душой – горстка беззлобных амбиций и рубль с мелочью на всё про всё. Да. Это я.

Это я сижу в уютном кооперативном кафе посреди областного центра, угощаю девушку дорогим блюдом своей мечты и разглядываю площадь, памятник, голубей и скамейки, где непонятно кем ютился всего-то пару часов назад. И именно тогда, в те минуты, когда пространство одновременно развернулось за горизонты, при этом чётко и выверено сжавшись, я извлёк имевшийся запас амбиций и послал в него, в мир, как покати-клубочек, и получил ясный ответ. Обо всём. Возможно, таким же прозрачно-чистым возвращаешься к себе после длительного покаяния и исповеди. Не знаю. Пока по части исповедей и покаяний особо не везло, слишком неуклюже выгляжу в церкви, и она отвечает мне тем же, музейными служителями напоминая тот неудачный фальшивый спектакль. Хотя, с другой стороны, церковь без служителя – пуста, словно экскурсионный автобус без гида.

Но когда сплелось, смешалось: легкая сытость, любимая напротив, розовая кофточка, мир нараспашку, – ясно увидел свой путь. Судьбу, если угодно. Знание снизошло из ниоткуда. Не имея никаких на то оснований, я уже был уверен, что проживу здесь, в областном центре, долгие и долгие годы. С этой женщиной напротив. У нас родится двое детей. А большинство из тех поэтов, которым сегодня с утра заглядывал в рот, в итоге будут бегать за водкой для меня. Нет, я, конечно же, не стану большим писателем и выдающимся поэтом. Никто не станет. Но клубочек уже покатился, и остаётся идти за ним, упорно, пробираясь по бурелому, и вскачь – по просторным полянкам. Но, в основном, идти в безвестности, в игнорировании. Просто идти. Нагонять попутчиков и терять их. Терять и эту женщину, и, возможно, наших детей, и других женщин. Но всё равно идти. До своего места. Оно есть. И никуда не денется, пока я не дойду.

Словно что-то приоткрылось, выпрыгнуло пружинкой чёртика из «Бриллиантовой руки» и никак не хотело залезать обратно. Пока я не увидел, что и моя возлюбленная, отодвинув тарелку, тоже смотрит сквозь и над. И стал думать, как глупо мы выглядим, уставившиеся непонятно куда – лучшая реклама этого заведения: наелись до осоловелых грёз. И разорвал непонятное витание в облаках каким-то глупым вопросиком: мол, вкусно было? На что получил странный ответ:

– Знаешь, давно хотела тебе сказать, – она изменилась: передо мной не студентка, строящая из себя серьезного и взрослого человека, а больше этого, больше себя – женщина. – Помнишь, когда мы познакомились в библиотеке… Как только села рядом с тобой, то в голове прозвучал голос: «У вас будет двое детей и вы проживете вместе всю жизнь»… Так странно… И сейчас… Ну что-то типа того же… Что-то почувствовала…

И мы принялись разглядывать друг друга. Как-то по-новому. Понимая, что ничего не изменить, не исправить, и не стоит менять или исправлять.

Если же мне представится случай поведать нашим деткам что-либо из романтического о нас с мамой, то мог бы рассказать именно это. И то, что ответил ей:

– А мне показалось, что мы проживем вместе не одну, а несколько жизней…

Вероятно, я даже поверил в то, что произнёс из меня поэт. Тот, из другой жизни. Который достиг своего места. Но без неё. Немного умудрённый и потому косноязычный до лёгкого лукавства.

Как и сейчас. Была! Была у меня возможность им об этом рассказать. Спрашивали даже про истории нашего знакомства и решение пожениться. И даже заикался о том кафе… Но рассказывал почему-то про другое. Даже не о том, как внезапно начали строить планы над пиалами с чесночным соусом и обглоданными куриными косточками. Какие могли быть планы по поводу семьи у провинциальной безотцовщины?! Какими могли быть мечты в стране, которая готовилась рухнуть в пропасть, что было понятно всем, даже таким оборванцам, как мы? Всем, кроме Горбачёва и K°. Планы свелись к двум вещам: после школы мне надо тоже поступать в институт в этом областном центре, а не в Томске, как собирался, и – желательно приехать на майские, когда её соседки по комнате разъедутся по домам. И был ещё один план: как можно чаще кушать в этом кафе.

Детям же я рассказывал о поварёнке. Почему-то тогда он мне казался важнее всех наших планов, и даже на мгновение приоткрывшегося видения судьбы. Потому что был смешнее. Каланчой возвышаясь за пухлыми, белоснежными и приветливо-суетливыми до пингвиноподобности тётеньками среднего возраста, с непроницаемым вытянутым личиком, он деловито вышагивал, порой пригибаясь над готовящимися цыплятами. А когда распрямлялся, то курносенький носик гордо стремился к потолку, удерживая аккуратные кругленькие очёчки. Как у Знайки на картинках в детской книжке. Высоченный, почти мультяшный колпак делал и без того высокого поварёнка выше всех в этом кафе: и раздатчиц, и завсегдатаев. Важный, священнодействующий, он словно искоса и свысока наблюдал за всеми сразу. С видом, что ему неважно, насколько все ему благодарны за вкусную курицу. Особо контрастировал с другими сотрудницами не только пол повара, но и его возраст. Он был до неприличия молод. А-ля Демьяненко в лучшую пору, снизошедший с экранов и университетов до нас, сирых, чтобы, накормив, облагоденствовать. И был бы действительно комичен, если бы не обыденный факт – это он готовил самую вкусную курицу, что я когда-либо пробовал. А значит, имел полное право выглядеть как угодно.