Фэй Уэлдон - Расщепление. Беда

Порой Море Алиментов спокойно и покачивает ее чувственно, почти блаженно. И тогда ей жаль выплывать на поверхность. Она русалка, оглушенная, выброшенная на белые пески тонких простынь «Клэрмона», унесенная назад волнами, и вновь ее швыряет, пока она не вынырнет с зарей, не проснется в Мире Алиментов: навстречу Брайану Моссу, работе и бунтующим частям себя, — но и навстречу алиментам, исцелению, подкреплениям. Горе подкрепляет, это наркотик, и теперь она зависит от него, все три, ее составляющие. Или их четыре? Она спит, как одна, просыпается, как несколько. Море Грусти засасывает ее, как одну, утягивает на дно в водовороте, выбрасывает на поверхность обломки… Или ее вдребезги разбивает звон телефона? Мужской голос.

— Доброе утро, леди Райс. Сейчас семь тридцать. Вы просили разбудить вас.

Леди Райс глядится в утреннее зеркало и видит лицо, опухшее после беспокойного сна, — накануне вечером она не сняла макияж. Она набирает в сложенные горстью руки побольше холодной воды, которая обильно хлещет из широкого старинного крана — или псевдостаринного? Какая разница! Старинные краны выделяют в воду свинец, новые не выделяют. Свинец полезен для цвета лица, вреден для мозга. Она ополаскивает лицо и не пользуется белыми махровыми салфеточками для лица, хотя их целая стопка. Она презирает салфеточки. Слишком малы. И вообще сегодня утром она презирает все и вся. Ручка крана остается в ее пальцах. Ни на что нельзя положиться, ничто не надежно. Она не трудится позвонить дежурному.

Леди Райс возвращается в постель. Но голоса у нее в голове опять раскричались: такие ясные, что их легко различать; а говорят они сегодня утром малоприятные вещи. Она предпочла бы просто уткнуться в подушку и заплакать, но они ей не дают. Они сыплют упреками, жалобами, подталкивают ее действовать, и все это ни к чему. Она выброшена на берег. Выброшена. Она пыталась включить этих переругивающихся женщин, эти ее альтер эго, снова в себя; теперь она тщится вернуть ощущения себя самой и не может. Она вынуждена слушать их и отвечать им.

— Нестерпимо, — стонет Джелли. — Неужели ты не можешь с вечера очистить наше лицо? Надежнее способа испортить кожу не придумать, а тебе все равно.

— Я устала, — пытается оправдаться леди Райс. — Меня так угнетает развод, и мне разрешается устать.

— Уставать ты себе позволить не можешь, — говорит Анджелика. — Нам надо как-то выбраться из всего этого. Как мы будем жить? Ты и твои поползновения все подмять под себя! Без нас тебе не выжить. Посмотри, что произошло в Райс-Корте! И мы не можем оставаться в этом отеле вечно. Рано или поздно нас отсюда вышвырнут.

— Никогда! — говорит леди Райс. — Я член семьи Райсов. Эдвин этого не допустит.

— Еще как допустит, — говорит Анджелика. — Тебя уже заместили. Ты — дело прошлое. Что ты ему? Ничто. Бывшая, почти бывшая жена! Объект самой жгучей ненависти.

Тут леди Райс вновь разражается слезами; горе жесткое, без тени томности.

— Подними же ее, Бога ради, — говорит Джелли. — У тебя больше влияния, чем у меня. Ненавижу опаздывать на работу. Ты просто доставишь меня и исчезнешь. Стоять под бомбежкой тебе незачем.

— По-моему, если меня оттрахают, — говорит из никуда еще один голос, — мне станет лучше. Брайан Мосс вполне сгодится. Единственное лекарство от мужчины — другой мужчина.

— Да кто это? — спрашивает Джелли.

— Кем бы она ни была, ей не следует выражаться, — говорит шокированная Анджелика. — И уж конечно, месяц-другой мы можем обойтись без мужчины? Мужчины — источник данной проблемы, а не лекарство.

— Мне кажется, это сказала я, — покаянным тоном говорит леди Райс. — Как-то невольно вырвалось. Но раз уж это сказано, то может быть верно.

— Быть может, Брайан Мосс наша карма, — говорит Джелли лукаво. — Так не встать ли нам и не пойти ли навстречу нашей судьбе?

И леди Райс наконец все-таки заставляет себя встать — только чтобы принудить их заткнуться, раз уж они не оставляют ее в покое. И она видит, что они могут составить ей хорошую компанию. Тогда она уже никогда не будет одинокой, а одиночества — что бы там ни говорили о единственности — одиночества она боится больше всего. Едва ее ступни касаются пола, как она снимает с себя всякую ответственность, и ее сменяет Анджелика.

А нджелика встала и оделась. Она ушла на работу в черной кожаной куртке, черном парике и черных очках, ничем не напоминая леди Райс — а словно крайне свирепая и решительная любовница какого-то важного обитателя отеля «Клэрмон». В руке она несла сумку, в которой, аккуратно сложенные (руками Джелли; Джелли хорошо складывает одежду — в отличие от Анджелики), лежали части рабочего костюма Джелли.

Это Анджелика садилась точно в 7 часов 48 минут во взятый напрокат, управляемый шофером «вольво». Почти каждое утро автомобиль уже стоял, припаркованный, на Дэвис-стрит. Почти каждое утро она залезала в него, как Анджелика, вылезала, как Джелли. Захлопнув дверцу, она снимала парик Анджелики, высвобождая короткие глянцевитые, прямые, белокурые волосы Джелли; она снимала свою кожаную куртку и надевала светло-голубой блейзер с медными пуговицами из дешевой немнущейся ткани. Она зачесывала волосы назад, и стягивала их светло-розовой атласной лентой, и надевала на шею длинную нитку искусственного жемчуга, чтобы она падала на ее тугой белый шерстяной свитер. Она носила бюстгальтер, притушевывавший ее груди, — облегающий свитер был продиктован модой, а не сексуальностью. Она стирала слишком уж экстравагантную косметику и надевала большие круглые очки. И становилась Джелли Уайт с разрешения Анджелики, прекрасно это понимавшей.

Но иногда «вольво» на месте не оказывалось — он не ожидал ее, когда она выходила из отеля. Нагрузка на фирму проката в утренние часы была очень велика, объясняли ей. А может, не хватало шоферов из-за эпидемии гриппа. Не могла бы она подождать? Ну, около получаса? А она не могла и вынуждена была ехать на работу общественным транспортом. После чего производила обмен эго в женском туалете исторического здания «Судебных иннов», с такой неколебимой смелостью входя в коридор, куда посторонним вход был воспрещен, без малейшего стыда минуя дверь с надписью «Для служебного пользования» и обретая это безопасное, уединенное, высокое, пустое, отлично продезинфицированное место с легчайшим запашком, а покидала его с таким чопорным и праведным выражением на лице, что ни ту, ни другую ее личность никто ни разу не попытался остановить.

Однако она предпочитала заднее сиденье «вольво» — затемненные окна, прямую спину шофера за стеклом, кожаную обивку сидений, которая становилась липкой от соприкосновения с живой плотью, пусть и ее собственной.