Ольга Арефьева - Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной

Джентльмен залез на стул белыми тапками, как будто собрался вешаться, но вместо этого снял с полки банку гречки, про которую сама Ефросинья давно не помнила, и стал негромко чавкать ею прямо всухую. Под этот хруст старуха задремала, так и сидя на кровати в одной туфле.

Воспользовавшись временным затишьем, Ефросинья под въедливым левым оком собаки (правым та дремала) вытащила из шкафа и накинула на себя платье, сшитое из волчьих следов пяти сортов. Взяла молитвенник и, сев по-турецки на стол, начала тихо читать 90-й псалом: «Живый в помощи Вышняго в крове Бога Небеснаго водворится…»

Незваные гости проснулись, насторожились и немного заволновались.

— Этой хоть кол на голове теши, упрямая как сундук! — захрюкала старуха, и собака согласно заскребла лапками по воздуху и частично по полу.

— Как об стенку горох! — поддержал покойницкий костюм, давясь гречкой. — Плюнь в глаза — скажет «божья роса»!

Некоторое время они шепотом тоскливо переругивались, косясь на нее: «А фигурка-то подходященькая! Мне такая пойдет!» — «Заткнись, у меня сынок уже пять лет в собаках, потерпишь, дубина». — «Пацифистка гребаная! Хоть бы ухом повела! Вот ведь и ножичек, и топорчик у нее под ручкой, и всё что надо!» Они тихонечко хором взвыли.

«Не убоишися от страха ночнаго, от стрелы летящие во дни, от вещи во тьме преходящие…» — читала Ефросинья, и на улице и вправду стала ночь. В дверь снова громко застучали, но, хоть было открыто, не вошли. Она сама потянула на себя за ручку тяжелое полотно. Снаружи не было никого. Но это «никого» прошелестело мимо нее и втянулось в комнату. Покойницкий костюм, престарелая кокотка и сосущая ее палец собака замерли.

— Тебя только не хватало, Нежить, — пробормотал наконец буквозубый джентльмен, — нам и самим мало!

В ответ в комнате явственно похолодало. Ефросинья сняла с двери колокольчик и пошла, приплясывая, по комнате. Невыносимый звон заполнил воздух, дом мелко завибрировал, словно стряхивая пыль. Поднявшийся ветер вычесывал из сада сухие ветки, как отмершие волосы. Повеяло сырой свежестью, запахом земли и детства.

— Ну, девка противная, меня лучше убей! — как-то жалостно всхлипнула старушенция. — Мне тоже хочется походить в таком платье!

— Ты же вроде за сыночка радела, карга! — ядовито и набок зарычал бледный компаньон-конкурент, косясь на шевелящиеся занавески с Нежитью.

Ефросинья позвенела еще и еще, потом поднялась на чердак, разложила старый матрац, подсунула под голову молитвенник и укрылась волчьим платьем. Кошки помогли ей согреться, и она уснула с четками в руке. Гости, предоставленные друг другу, повздыхали, попереругивались еще немного и, наконец, тихо ушли, оставив разоренную кровать и рассыпанную гречку. К утру в раскрытую дверь набежали соседские куры и растащили крупу по зернышкам.

Ефросинья была несвойственна даже сама себе, поэтому редко встречалась в природе.

Утонченная как игла, она душилась запахом лука. Для дней особого настроения у нее были духи с запахом женского пота, мускусной крысы, свежевспаханного поля, молочных котят и смородинного клопа. Прежде чем выйти из дома, она всегда аккуратно расписывала ступни красивыми узорами, каждый раз по-новому, под настроение дня. Вечером она смывала так никем и не увиденные рисунки, разные для левой и правой ноги, голая молилась перед иконами при свете лить своих костей и сворачивалась калачиком в каком-нибудь новом месте дома.

Она глянула в гадательные камни, увидела, что ее будущему любовнику пока десять лег и можно никуда не торопиться, и отправилась гулять в платье из живых щенков. Идя на улицу, она красиво выпрямилась, чтобы нравиться себе, скосила глаза на переносицу, чтобы никто не приставал, и двинулась по своим следам.

Глаза у нее были более глубокими, чем можно вынести, не отравившись. Отрава называлась любовью. Она привыкла водить за собой на поводке красивую вещь, например, небольшой ветерок или изящную тень. Ее тень была самая красивая в деревне. Она с гордостью носила ее, такую не стыдно было бы даже показать по телевизору. Она умывала свою тень водой из шланга у себя в саду, чистила ее щеткой и посыпала лепестками роз. Она старалась почаще отбрасывать тень на бархат, потому что хотела, чтобы та была сделана из дорогого материала. У нее была ручная рыба в озере, собственный комар и любимая пиявка. Она кормила их своей кровью. «Если хочешь, чтобы у тебя был зверек, его надо прикармливать», — говорила она сама себе назидательным тоном. Растения любили ее щиколотки, птицы засматривались на лету на макушку, животные выглядывали из-за деревьев и громко моргали.

Самой красивой вещью в их деревне было небо. Ей тоже досталось немного неба, она владела им единолично и не хотела ни продавать, ни сдавать в аренду, ни извлекать из него никакой выгоды. Праздник почитания тени в деревне происходил только при хорошей погоде. Солнце с утра выходило на небо, и его красочно оформляли лентами, серпантином и маленькими зеркальцами.

Сегодня была суббота. Каждую скоромную субботу она, наряженная в мешкообразное платье с колокольчиками, завязывала узлами соски и шла на базар, волоча за собой тень на узорной шлейке.

Торговки узнавали ее и кричали вслед: «Пришла пеленки купить или коляску?» Они знали, что она девственница, а семерых сыновей, похожих на нее, как отпечаток ветра в песке на сам ветер, родили от своих жен страстно влюбленные мужчины. Как и Ефросинью, сыновей сопровождал тихий звон колокольчиков и запахи особого настроения. На рынке продавалось множество странных вещей — пучков тетрадок, стаканов огурцов, бритых котят и тыквенных абажуров. Что бы она ни хотела купить, ей либо не продавали ни за какие деньги, либо давали бесплатно — и так настойчиво, что она боялась взять. Через несколько минут прошла неделя, и ей надоело. Она забыла пол своих ног и по ошибке купила себе мужские ботинки. Достала кошелек, но из него полетели птицы. Попыталась рассмотреть, что нарисовано на деньгах, но ей померещилось неприличное слово. Наконец она встретила бабушку своего сына, та пожалела ее и накупила товаров на свой выбор. Вручением полной корзинки с неизвестным содержимым и кончались обычно походы Ефросиньи на рынок.

Она никак не могла найти общий язык с этим миром, где ходили головой вверх и прижимались ступнями к земле, где ноги были левыми и правыми, а руки зеркальными, где нельзя было смотреть в глаза и подходить близко, с миром, в который ее неведомо как занесло.