Ольга Арефьева - Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной

— И не стыдно?

— Подумаешь.

— И что потом?

— Всё нормально.

— И не надоело?

— Да ужас.

— А чего тогда?

— А что с этим поделаешь.

— Да есть что поделать, хочешь скажу?

— Я знаю, что ты скажешь, поэтому помолчи!

— Тогда я шепотом.

— Нет уж, лучше выйди отсюда!

— За что?

— За дверь!

— Почему?

— По полу!

— Тогда сделай мне с собой бутерброд.

— С чем бутерброд?

— С собой!

— Ефросинья, я хочу, чтобы ты со мной поговорила наконец! — закричал Лис через стеклянный волнистый воздух. Она обронила свое внимание, как копейку нищему:

— Ну что тебе? — и между ними выросло огромное пространство.

— Твое прекрасное тело… зачем ты так далеко увезла его? Я скучаю без тебя!

— Умри, бессмертный!

— Посмотри на меня так, чтобы я тебя полюбил!

— А глазки — состроить?

— Кокетка!

— Сам такая!

— Я собирательный персонаж, и меня это возбуждает!

— Я тоже занимаюсь трудным делом: принижаю свой юмор.

— Ну пожалуйста, скажи мне самое главное…

— Хорошо, говорю. Черви бывают ленточные, ламповые и конденсаторные. Многостаночный зверь знает, что такое беспамятство, но забыл. Ему не нужно бежать, а посвистывать очень полезно. Настоящая мать всегда это делает, а не мать и не отец — это ничего личного.

— Замолчи, не навязывай мне свои тайны, я хочу только, чтобы ты была моя. Я требую, чтобы всё внимание ты непрерывно уделяла мне и только мне!

— Чего еще ты хочешь — расскажи подробнее, и мы будем это себе воображать, — промурлыкала Ефросинья, погружаясь в сон.

— Почему ты всё время выглядишь незнамо кем! Я предпочитаю, чтобы женщина была похожа на женщину!

— А я не предпочитаю, — загадочно улыбнулась Ефросинья во сне, — мне и так нравится.

Дорога вела в лес, по ней шел Савватий. С тех пор, как он вырастил каменных солдат из своего семени, прошло несколько жизней. Выстрелы отдавались как женщины, дома горели, люди дышали в последний раз. Его город был давно снесен с лица земли каменными солдатами; матери, отца и знакомых больше не было на свете. Под конец солдаты несколько раз убили его самого, с тех пор Савватий звал себя Саморай — он привык часто умирать. Он больше не смог отыскать дорогу к учителю — она почему-то заросла, и в той местности никто не видел голубоглазого старикашку.

Теперь он считал, что слово «обнаженность» должно писаться через вторую «о». Что когда женщина открывает ноги и то, из чего они растут — это «обноженность». Сходным, образованным от первого, он считал слово «нож» и действие — «обножить оружие».

Истина представлялась чем-то вроде смерти, сокрытой между женских ног, как и в дулах и на остриях оружия. Она виделась чем-то страшным и влекущим, прекрасным и отталкивающим одновременно. Время же он возводил к корню «врать»: отвлекать от смерти и истины.

«Вся жизнь — ебицкая сила, — говорил он. — Хочешь летай на ней, хочешь умней, хочешь — на еблю расточай. Кто хочет по стенам ходить и выше головы подниматься — тот свою ебицкую силу на всякую ерунду не тратит. Он ее копит». Так рассуждал Савватий, пока шел в лес. Но в лесу он схватил дубину и начал бегать, стуча по деревьям с криком: «Хочу ебстись!»

Лес кончился. Он стоял перед выходом из жизни. С внутренней стороны экрана было написано то же, что и с внешней, а именно: «Будь собой», — и больше ничего.

На вывеске громко значилось: «Последнее путешествие», — снизу на бумажке тихо было приписано: «билеты продаются только в один конец». Рядом: «Цена должна составлять сумму, существенную для путешественника». Он достал деньги и, не считая, высыпал горсть монет и бумажек в коробку, заменявшую кассу. Величественная, как смерть, старуха заплесневелой рукой выдала ему похожий на черную метку билетик, пол закачался, и он вошел. На самом деле оказалось, что он вышел.

За дверью из щелястой гремящей фанеры оказался парк, заваленный осенними листьями. Он пошел по давно не метеной дорожке, прислушиваясь к начинающимся сумеркам. Мимо ходили люди, не замечая его, за деревьями слышались обрывки разговоров и смеха. Он почти успокоил дыхание, улавливая вкус воздуха, ощупывая швы в карманах и старые табачные крошки. Подул холодный ветерок, ничего не происходило, он сел на лавочку в жмущих ботинках и стал смотреть на мерцающие за деревьями силуэты человеческих существ. Наконец он встал и, проделав несколько шагов вслед за голосами, оказался в магазине. Там горела желтая лампа сладкого съедобного цвета. Продавали памперсы для котов, мюсли на коромысле, парадные ласты к дальней дороге — на вертолетах из тайги за ватрушками. Дети были сделаны из искусственных сумок. Пропитые морды грузчиков выглядели похожими на ангелов. Варенье было есть нельзя, с него начинался сон.

Висело объявление: «Правила будут такими, какими мы их установим». Вошла девушка, покачивая тазом и что-то ища в сумочке. Он засмотрелся на походку и колебания. Она прошла мимо и почти немедленно примагнитилась взглядом к зеркалу для прихожан. Его глаза сами заглянули через плечо в отражение, а голова чуть не потеряла равновесие. Ось мира пошатнулась и встала так же, но чуть боком. Плакат, приглашавший домохозяек на курсы при магазинной очереди «Как стать последней?», отвалился и повис на одном гвозде. Он выдохнул жарким, она резко повернулась к нему лицом, оказавшимся совсем другим, подавилась его внешностью и скрылась за стеклом зеркала. Тогда он стал выше своего роста и бесшумно двинулся следом.

Она зашла в магазин и первым делом кинулась к своему изображению в зеркале. Зеркало подмигнуло и спряталось, в ее затылок кто-то тяжело дышал. Она быстро оглянулась, за спиной стоял Савватий.

Он посмотрел на нее глазами покойника и улыбнулся краденой улыбкой. Но она смотрела не на рот, а на годовые кольца в его глазах.

Ее ответная улыбка зародилась в пальцах ног, прошла через живот, выглянула из ладоней, запуталась в груди, но так и не дошла до рта. Она медленно повернулась спиной.

«Кажется, этот кандидат в живые приготовил себе на вечер что-то страшное. Но он должен сыграть партию с собой, таковы правила смерти. Ох уж эти туриста. Отвратительно», — подумала Ефросинья. Она продолжала не любить, когда ее пытаются съесть. «Нельзя людей кушать сырых. Люди вызреть должны», — говаривал Великий Щу, и она была согласна. У уходящих вдаль смертников были такие выражения лиц, что при них становилось неудобно оставаться в живых. Надо было материться наизусть. Молиться можно было и по бумажке. Она вспомнила официантку из кафе с Лисом и отдала ей роль в этом фильме. Сама вылезла из магазина через запасное дупло.