Тим О'Брайен - Что они несли с собой

Джордженсон сморгнул и попытался улыбнуться. Странно, но я почти испытывал к нему симпатию.

— Слушай, мы можем поговорить?

Я не шелохнулся. Не произнес ни слова. Язык Джордженсона выскользнул из-за губ, прошелся по краю усов, потом скользнул назад.

— Слушай, старик, я облажался, — промямлил он. — Что тут еще скажешь? Извини. Когда в тебя попали, я все говорил себе: «Шевелись! Ну же, шевелись!» — но я просто не мог, будто лекарствами накачался. Ты когда-нибудь такое испытывал? Точно не способен пошевелиться?

— Нет, — сказал я. — Никогда.

— Но разве ты не можешь хотя бы…

— Отговорки?

Верхняя губа Джордженсона дернулась.

— Нет, я напортачил. Напортачил, и точка. Остолбенел, наверное. Шум, выстрелы и всё такое… мой первый бой… я просто не справился… Когда я услышал про шок, про гангрену, я… Я был совершено раздавлен. А еще кошмары. Мне каждую ночь снилось, как ты там лежишь, я слышал твои крики, но ноги у меня будто свинцом налились, они меня не слушались. Я все пытался и пытался, но не мог заставить чертовы ноги слушаться.

Он издал горлом какой-то слабый звук — нечто тихое и трепещущее, как перышко, и на секунду я испугался, что он разревется. Это положило бы всему конец. Я похлопал бы его по плечу и сказал бы, мол, забудь. Но он сохранил самообладание. Он сглотнул ком в горле, выдавил улыбку и попытался пожать мне руку. Это дало мне повод просверлить его взглядом.

— Не так все просто, — сказал я.

— Тим, я не могу это исправить.

— Да, мою задницу.

Джордженсон все совал мне руку. Он выглядел таким серьезным, таким грустным и обиженным, что я почти почувствовал себя виноватым. Но только почти. Секунду спустя я пробормотал что-то, сел в джип, вдавил педаль газа и оставил его стоять посреди взлетной площадки.

Я ненавидел его за то, что он заставил меня перестать его ненавидеть.

Что-то пошло наперекосяк. Я пришел на войну сдержанным и вдумчивым парнем, выпускником колледжа, — Фи Бета Каппа, [82] Студенческое братство. диплом с отличием и все дела, — но после семи месяцев в джунглях осознал, что все эти благородные наслоения цивилизации раздавило и смело под грузом повседневной реальности. Я стал нервным и злопамятным. Даже жестоким иногда. При всем моем образовании, при всех моих либеральных ценностях, я ощущал глубоко внутри холод, нечто темное и неподвластное разуму. Даже самому себе в таком тяжко признаваться, но я был способен на зло. Я хотел нанести Бобби Джордженсону рану такую, какую он нанес мне. Неделями в голове у меня вертелась клятва: «Я с ним поквитаюсь, я с ним поквитаюсь…» — я ходил с ней как с камнем за пазухой. Да, конечно, я перестал его ненавидеть, даже гнев немного утих, но меня разъедала потребность отомстить. Вечерами я порой перебирал со спиртным. Я вспоминал, как меня подстрелили и как я звал санитара, а потом все ждал и ждал, ждал и ждал, однажды потерял сознание, потом очнулся и орал снова, и как крики словно бы порождали новую боль, вспоминал ужасную вонь, идущую от меня самого, мой собственный страх, неловкие неуклюжие пальцы Бобби Джордженсона, когда он, наконец, соизволил меня обработать. Я всё это перебирал и обсасывал, всё до последней детали, я вспоминал слабый, текучий жар собственной крови. Шок, думал я и пытался ему это сказать, но язык меня не слушался. Мне хотелось завопить: «Ты придурок, это шок, я же умираю!» — но я мог только скулить и визжать. Я это вспоминал, а еще госпиталь и медсестер. Я даже вспоминал ярость. Но ярости больше я не испытывал. Под конец я чувствовал только холод где-то в груди. Пункт первый: парень едва меня не прикончил. Пункт второй: это не должно ему сойти с рук.

Под вечер я попросил Митчелла Сандерса мне подсобить.

— Никакой боли, — сказал я. — Чистая психология, не больше. Небольшой розыгрыш.

— Ответ отрицательный, — отозвался Сандерс.

— Пуганем придурка.

Сандерс покачал головой.

— Старик, да ты больной.

— Я хочу лишь…

— Больной.

Сандерс как-то странно поглядел на меня, а потом пошел прочь.

Тогда я обратился к Эйзру.

У того не было мозгов Митчелла Сандерса, зато имелось более острое чувство справедливости. Когда я объяснил план, Эйзр расплылся в белозубой улыбке.

— Сегодня вечером? — спросил он.

— Только не переборщи.

— Кто? Я?

Все еще улыбаясь, Эйзр шевельнул бровью и начал щелкать пальцами. Такая у него была манера. Всякий раз, когда пахло жареным, всякий раз, когда намечалась каверза или потасовка, он принимался так щелкать. Эйзра никто не любил, даже я.

— Понял? — переспросил я.

— А то! — Эйзр подмигнул. — Просто подурачимся, верно?

Вражеских солдат мы называли призраками. «Скверная ночка, — говаривали мы, — призраки вышли на тропу». «Призрануться» на нашем жаргоне означало не только испугаться, но и умереть, попасть под пулю. «Не призранись, — хмыкали мы. — Не теряй головы». Или: «Осторожно, старик, не давай воли призракам». Сам Вьетнам наводил жуть: тени, туннели, тлеющие в темноте благовония. В самой земле обитали духи и призраки. Мы были боевыми частями, которые не подчинялись законам науки двадцатого века. Поздно ночью, на посту, тебе чудилось, что сам Вьетнам ожил и тускло фосфоресцирует: странные силуэты маячили в рисовых полях, страшилы-бугимены шаркали сандалиями, духи танцевали в старых пагодах. Это была страна призраков и страшилок, и главным из них был Вьетконговец Чарли. Это воплощение всех узкоглазых выходило по ночам. Ты никогда по-настоящему его не видел, только думал, будто видишь. Прям магия — появляется и тут же исчезает. Он умел сливаться с землей, менять форму, становиться деревьями и травой. Он умел летать. Он умел проходить через колючую проволоку, растворяться как дым и подбираться к тебе без звука. Он был ужасным. Днем, возможно, ты во Вьетконговца Чарли не верил. Отмахивался со смехом. Шутил. Но ночью не мог не верить: в окопах не бывает скептиков.

Эйзр был на взводе. Все часы, пока мы готовились, он распевал: «Хэллоуин, Хэллоуин». В сочетании со щелканьем пальцев это едва не заставило меня отменить всю операцию. Я то холодел, то вспыхивал. Митчелл Сандерс отказывался со мной разговаривать, и после каждой попытки я ненадолго приходил в себя, но потом начинал вспоминать всякое. В результате меня охватило своего рода онемение. Ни холода, ни жара. Я просто совершал некие телодвижения, без энтузиазма или истинного чувства. Я подготовил свои спецэффекты, разведал обстановку, замерил расстояние, собрал снаряжение и оборудование, которые нам понадобятся. Я подошел к делу весьма профессионально, я не совершал ошибок, но почему-то ощущение было такое, точно я накручиваю себя вести чужую войну: у меня пропал запал.