Катрин Чиджи - Несбывшийся ребенок

— Это что? — Фрау Ингвер склоняется над Хайнцем Куппелем и, прежде чем тот успевает что-то ответить, вырывает его рисунок из тетради и выкидывает в мусор. — Чудовищно! — восклицает она.

Хайнц, конечно, не хотел изобразить чудовище, но наказание неизбежно даже за случайную оплошность. Фюрер не приемлет искусства, которое искажает и извращает реальность. Фрау Ингвер идет к своему столу, достает оттуда брошюру и находит нужную страницу. Я вижу, что еще лежит в ящике: сломанная расческа, стеклянный шарик, фотография мужчины с белой кошкой. Эрих тоже все это видит, хотя он должен был отвернуться, нехорошо подглядывать. Фрау Ингвер сдерживает слезы? Мне сложно понять, у меня было мало времени, чтобы узнать, что такое слезы. Но раньше она плакала. Плакала, когда рассказывала, как фюрер на время потерял зрение в прошлой войне. Плакала, когда показывала фотографию камеры, в которой он провел девять долгих месяцев. Плакала, когда читала детям речь рейхсминистра Геббельса в честь дня рождения фюрера: «Нужно видеть его, пусть хоть на фотографиях, чтобы собрать необходимое нам мужество». Она не любила наказывать детей, однако делала это из чувства долга.

Фрау Ингвер закрывает ящик стола, и слышно, как в его недрах катается стеклянный шарик.

— Начинай отсюда, — говорит она Хайнцу Куппелю и кладет перед ним брошюру.

Мальчик начинает переписывать: «Смелость — характерная черта германской крови. В прошлом Германия считалась частью Германской империи. Но пришел фюрер и возвестил германскому народу, что Германия — это все, в ком течет германская кровь. Границы государства — не природная данность, как раса или народность, они устанавливаются людьми. Очевидно, что государственные границы Германии гораздо уже, чем германский народ».

Когда рисунки были готовы, фрау Ингвер сказала, что теперь все (кроме Хайнца Куппеля) идут собирать лечебные травы: тысячелистник от кровотечений, ромашку от болей, наперстянку от сердца, липовый цвет для успокоения нервов. Сушили их на душном школьном чердаке, тщательно взвешивали, записывали и отправляли на фронт. Каждому ученику полагалось заготавливать по два килограмма в год, чтобы доказать Отчизне свою любовь и стремление к общей победе. Но, конечно, было бы прекрасно, если бы их школа перевыполнила план и показала лучший результат в регионе, потому что Имперская ассоциация по изучению лекарственных растений и Служба обеспечения лекарственными растениями ежегодно публикуют результаты, и каждому видно, в каких школах учатся ленивые и неблагонадежные дети, а в каких — правильные и достойные.

Каждую неделю фрау Ингвер отбирала двоих мальчиков, которым поручалось отнести наверх собранные травы. Эриха она всегда обходила, считая его слишком маленьким. Он никогда не бывал на школьном чердаке, но представлял его цветущим лугом. Именно так он и описал его в письме к папе, но мама запретила рассказывать, что лекарства для раненых солдат делают из трав, собранных школьниками.

Тетя Улла тоже писала письма. Ее жених Герхард воевал где-то в пустыне. Точнее никто не знал — как и про папу, было известно только, что он воюет в России. Улла никогда не видела Герхарда: она случайно оказалась на вокзале, когда его поезд проходил через Лейпциг. Состав замедлил ход, но не остановился, потому что вез солдат в степи, в пустыни, на океан — всюду, где предстояло сдвинуть границы. Девушки на платформе махали солдатам, а те бросали записочки со своими именами: Иоахим Кальб 09589B, Петер Экштайн 18608A, Ульрих Портнер M13039. Так Урсула и нашла своего Герхарда. Она схватила записочку с его именем, когда та пролетала мимо. Эту историю они будут рассказывать своим детям (да-да, дети непременно появятся). Урсула не видела Герхарда, Герхард не видел Урсулы, но теплый вихрь от промчавшегося поезда взъерошил ее волосы, как рука влюбленного. Урсула писала жениху в пустыню и даже послала свою фотографию в пестрой блузе, в которой ее ключицы выглядят гораздо привлекательнее, чем на самом деле. И Герхард писал Урсуле. «Называй меня Улла», — разрешила она всего через месяц. В одном из писем он прислал ей пригоршню песка, и тот высыпался прямо ей на колени, когда она открыла конверт. И пусть песок — всего лишь прошлое, превращенное временем в пыль, для нее он был знаком будущего: солнечный день на пляже, соленая вода на разгоряченной коже, гладкие камешки, спрятанные в карман.

— Как ты думаешь, можно влюбиться по письмам? — спросила Урсула сестру.

— Конечно, — ответила Эмилия.

Что она могла еще сказать, если вместо мужчин остались одни бумаги? Письма, фотографии, извещения. Маленькие записочки из проходящего поезда, короткие телеграммы.

Вечером Эмилия снимает косынку и причесывает волосы. Незаплетенные и неподколотые, они спускаются водопадом до самой талии. Именно такой ее увидел впервые Кристоф. Тогда она мечтала о доме, полном детишек, и придумывала им имена: Марко, Аннегрет, Густав, Лотта.

Имена поднялись со дна ее памяти, и она вспомнила, как высчитывала благоприятные дни для зачатия, жила по календарю. Проходили месяцы, но ничего не получалось. Она прижимала руки к чреву и не могла понять, что не так. В хлеву телята вставали, пошатываясь, на слабых ножках, в курятнике наседки грели гнезда, в ульях матки откладывали тысячи яиц. Почему я бесплодна, недоумевала она. Сестра заваривала ей целомудренник, пар поднимался над кружкой, как надежда, Эмилия вдыхала его и пила отвар маленькими глотками.

Каждое утро Эмилия молилась бронзовой голове, которую Кристоф купил в Лейпциге, и однажды ночью бронзовый человек пришел к ней во сне. Он ласкал ее бронзовыми пальцами, а потом навалился прохладным блестящим телом и взял ее. Она лежала на траве и слушала плеск озера, пока бронзовый любовник делал свое дело. Маргаритки и одуванчики упирались ей в спину тычинками.

Когда муж оставил в ней свое семя, она почувствовала, что в чреве наливается тяжесть, весомый металлический груз. Представляла, как внутри зарождается и начинает расти бронзовый младенец, медовый младенец наполняется сладостью.

Потом в больнице ее уложили на белоснежную койку и попросили раздвинуть ноги. Так надо, уверяли они. Хорошо, что вы согласились на операцию. Они сказали не бояться маски и дышать как обычно, считать в обратном порядке и вдыхать газ. Эмилия не боялась, никогда не боялась, и не просто согласилась на операцию, а сама просила о ней, ведь таким был ее долг, а свой долг она всегда исполняла с радостью. Десять. Девять. Восемь.

К концу осени ульи затихают: все трутни изгнаны, старые и больные пчелы оставлены умирать на холоде. Эрих заглядывает внутрь и говорит: «Не переживайте. Папа скоро вернется». Да, когда окна покроются морозными узорами, они вместе с папой будут греть пфеннинги на печке и прикладывать их к стеклам, чтобы увидеть заснеженный сад, будут рассматривать альбом про фюрера. Сколько месяцев уже прошло без папы? И кто знает, сколько еще пройдет (и кто знает, сколько у него за спиной смертей и пожарищ).