Александр Киров - Другие лошади [сборник]

Звонили из стационара.

Анатолий Валентинович выслушал какую-то новость, которую сообщила ему усталым голосом медсестра, и молча повесил трубку.

– Что ж, не получилось… – попробовал философствовать он.

А потом перестал философствовать. И долго курил у открытого окна, скаля желтые зубы.

Достал было из кармана маленькую бутылочку, но, подумав, зашвырнул ее в майскую листву и, не оборачиваясь, громко выкрикнул:

– Следующий!

И вот когда папа с тем дяденькой сидели на кухне, я заснул. Проснулся ночью. Слышу: за перегородкой разговаривают. Мама там откуда-то взялась. И папа что-то ей говорит, вернее, только готовится сказать. Что-то нехорошее. Страшное. Что он там маме сказал – я не расслышал. А только потом вдруг ударил ее. Что-то рухнуло на пол. А через перегородку в комнату кровь потекла. Много крови.

Тут незнакомый голос шипит:

– Теперь иди с парнем разберись. Никто, кроме нас, не должен знать про клад.

Я рванулся, подскочил к раме, вынес ее табуретом, на улицу сквозь осколки продрался – и бежать. Слетел с дороги. Позади топот. Ближе и ближе, ближе и ближе. А бежать – сил больше нет. Я упал в борщевик и голову руками закрыл.

Слышу, погоня тоже встала.

– Где он? – шипит чей-то голос.

И я узнаю в нем того алкаша, у которого мы остановились.

– Рядом где-то, – отвечает папа.

Растерянно так отвечает. Тут противно мне стало. Гадко так. За себя. За него. Вскочил я. И опешил. Нет никакого алкаша. Один папа мой стоит в борщевике. Губами шелестит. И срываются с его губ и летят в пустоту пустые же звуки:

– Запил ты и запил. Запил и запил. Тронулся умом, стал разговаривать сам с собой и позабыл своих. А потому – проклят будь, запивашка!

Этого я уже вынести не мог.

Рухнул обратно на землю. Завыл. Затрясся.

Папа надо мной наклонился. Руку на плечо положил. Тяжелая и теплая у папы рука. Грубая и нежная.

– Сынок… Сынок… Что приснилось тебе, сынок. Вставай.

– Вставай, – прошипел вслед за папой чужой голос.

– Вставай, – зарыдал папа. – Иди, сынок. Беги! Я не могу больше. Я больше не мо-гууу… Он вернется сейчас… Он… Он уже здесь.

Нет, папа. Я больше не брошу тебя. Пропадешь ты без меня со своими призраками. Я ведь навсегда к тебе приехал. Только ты этого не знаешь, Папахен. Сам не спросил. А я не сказал. Не успел.

На рассвете я все-таки встал и пошел. Сначала по траве, потом по воздуху и облакам. А у самого солнышка вошел в маленькую часовенку навроде той, что была внизу, в той деревне. Но только в часовенке у солнышка было чисто и радостно.

Там и встретил меня восседающий на светлом троне Отец Наш Небесный.

– Бывает же! – прошептал Штейн, отметив, что в комнату пришли сумерки.

Он рывком сел на скрипучем и сыпучем диване и долго еще сидел в сгущающейся тьме. «Изможден! – твердил он себе. – Изможден абсолютно!» Последние несколько лет его жизни действительно были беспросветными.

Наконец, он встал, подошел к столу, включил настольную лампу, достал из нагрудного кармана листок и вслух перечитал его. Теперь он все понял. И это не вызывало у Штейна сомнений.

Штейн прошел на кухню своей старой-старой квартиры. Стоя откупорил бутылку и прямо из горлышка сделал добрый глоток. Закусил черствым хлебом. Задумался. А зачем, собственно, и этот листок? Тут в дверь позвонили.

Штейн забрался на табурет, открыл форточку и выбросил белую клетчатую бумажку. Посмотрел ей вослед, потом захлопнул форточку и спрыгнул вниз…

Звонок не умолкал.

– А вы кто? – поинтересовался Штейн, открывая.

– Пять, – ответила ему миниатюрная блондинка.

– Что – пять?

Блондинка вошла в прихожую, скинула с себя легкий плащ, и Штейн замер, потому что под плащом не было ничего. Из одежды. Зато плоть пружинила безгранично.

– Он же говорил, что пять, – ответила блондинка и дернула поясок на замызганном халате Штейна. Неудивительно, что далее Штейн забыл о своем вопросе и еще забыл спросить, кто говорил про пять.

Через полчаса, откинувшись на подушки старого дивана, который оказался не только скрипуч, сыпуч, но и прочен, Штейн медленно произнес:

– Кажется, я тебя уже где-то видел. Я даже помню твое имя.

– Как же меня зовут? – проворковала, приподняв голову, блондинка, казалось, задремавшая у него на груди.

– Танька Элисон! – выпалил Штейн и расхохотался.

– Нет, я не Таня Элисон, – грустно ответила блондинка и покачала головой, словно понимая, что не сможет занять в жизни Штейна такое важное место.

– А кто ты? – спросил Штейн и легонько ущипнул ее за сосок.

– Я Гретхен Крюгер, – ответила блондинка.

И впилась в горло Штейна своими остренькими безжалостными зубками…

Некий писатель, которого звали, к примеру, Сашкой, сел за серьезную повесть.

Изучил тему, накопал материал, все продумал и придумал. Написал черновик и даже отправил его одному своему знакомому, совершенно забыв, что на обратной стороне рукописи остались наброски новых рассказов. Причем на конверте не указал адреса, а только фамилию – Штейн.

Остается только догадываться, был ли Штейн человеком или персонажем, который зримо представился автору. Можно также предположить и третий вариант. Человек такой действительно был, но к персонажу Штейну отношение имел весьма косвенное. И, может быть, в жизни совсем не был Штейном. Или еще: поскольку на конверте не было адреса, почтальон положил рукопись в почтовый ящик ближайшему из знакомых ему Штейнов.

Через пару дней Сашка вернулся к работе, потому что понял: надо выполнить ее как-то по-другому. Сел за кухонный, пропахший рыбьей чешуей стол. И начал с конца.

«Русь как деревня уже не существует. От нее остался один дом на холме, брошенный и пустой. А раньше в этой деревне было много домов. Говорят, все они были длинны и прочны и стояли между двумя реками, напоминая своим видом корабли…»

Но тут через распахнутое окно весенний ветер доставил Сашке клетчатый листок, словно бы наспех вырванный из чьей-то школьной тетради.

А обложка у этой тетради была, например, фиолетовой…

Все эти ждут моего новоселья. И дело даже не в новоселье. Все они просто ждут. И так совпало, что новоселье мое – первое по счету событие.

А я-то, собственно, охранник в колледже. По совместительству – сторож. И зовут меня Максим Максимыч. Как в романе у Лермонтова. Чтобы вы голову зря не ломали. А эти… Эти называют меня Максимка. Тоже ничего. Фильм такой был. Помню, смотрел его в детстве. Но уж Максимка… Сорокалетний мужик. Вдобавок, тот Максимка был негр, а я не против, конечно же, негров, но только негром быть совсем не хочу. Да и про этих писать не буду. Неинтересно. Они ведь что… Работают, пока ногами вперед не вынесут. Ни пользы уже от них, ничего. А все корпят.