Наталья Черных - Неоконченная хроника перемещений одежды

– Дубль, опиум будешь? – спросила Рысь, явно не желая делиться с сожителем.

– Да ну ваш дермоватый папаверум! Прибалдел и поблевал. А винт – это космос. Это работа над собственной личностью. Это все слои и масса миров в них.

– Тогда не набираю. – Рысь явно что-то беспокоило, и то был не Дубль. Она была ужасно суеверна.

Спустя минуты три Дубль, в штанах и рубашке поверх футболки, возник в кухне. Сочно рыкнул:

– А ты оставь все же.

– Вмазался? – спросила не в тему. За такое можно было бы и по лицу мне дать. Это было хамство. Но Дубль только чуть ухом повел.

– А ты как думаешь. Жизнь торчка трудна и полна опасностей.

Тогда еще не было слова «психонавты». Вещи назывались своими именами. Хотя имена имеют свойство изменяться.

Дубль был спецом по психоатаке. Однажды он ночевал в дедовой квартире с девушкой. Вечером и утром требовал, чтобы заняла у соседей денег или попросила солутан. Для приготовления винта. Все остальное у него было. Не пошла, а это стоило дорого. Сопротивляться Дублю, когда он начинает атаку, было сложно. Это значило, что некоторое время ты будешь жить с тем, что ты никто, ничто, ни на что не способен, а кроме того – холуй и предатель. Все эти слова Дубль умел всадить в голову собеседника так, что они там начинали жить, как тараканы или дрожжи. У меня плохой психоиммунитет, но за солутаном не пошла, и, возможно, потому Дубль испытывал ко мне нечто вроде уважения.

Вытяжка над плитой работала вовсю. На чистейшем кухонном столике стояли три пепельницы из дерева, только что покрытые принципиально вонючим лаком. Это была фишка Дубля и единственное, что он делал по дому. Зато при внезапном появлении нежелательных персонажей налицо был факт: здесь ремесленная мастерская и потому всякие неуставные запахи.

Наконец раствор был готов. Дубль, получив свои два куба, удалился в спальню медитировать на вены. Перед уходом бросил мне, скосив глаз:

– А ведь она потом всех нас в смешном виде выставит. С душком.

– Так мы и есть клоуны, – пожала плечами.

– Идем, – сказала Рысь, когда все было поделено и распределено по машинам. Удивилась скорости и четкости ее работы. В том, как Рысь упорядочивает вокруг себя мир, было нечто очень здоровое, хотя мысль о здоровье при взгляде на нее просто исчезала. Мы прошли в большую комнату.

– Давай, – сказала Рысь, опустилась на корточки и протянула доверчиво руку. Для меня принципиальным было не вмазывать других и не вмазываться самой. Однажды попробовала уколоть себя, но ничего, кроме фиолетовых кругов, не получила. Но как быть теперь? Рука у Рыси была матовая и очень нежная. Куда тыкать, было хорошо видно. Жгут уже лежал у меня на коленях. Но никогда не вмазывала другого человека. Даже шприц толком держать не умела.

Головка Рыси, золотистая, с короткими перышками, чуть покачивалась, глаза были прикрыты. Рысь вызывала безотчетную симпатию. И тогда взмолилась. Без слов, в надежде, что не причиню вреда этому человеку. Затем уколола. Контроль пошел тут же. Вводила медленно, смотря, как подрагивают ресницы Рыси.

Эти несколько секунд меня совершенно изменили. Во мне как сыворотка отделилась угловатая амбициозность. Смогла увидеть утонченность и податливость, и то, как они красивы. Я – это объект для работы. Именно это мне объяснил доверчивый жест Рыси.

– Ну видишь, все будет хорошо, – улыбнулась она уже сонно.

Рысь легко поставила меня, а затем ушла к Дублю. Доза оказалась великовата. Легла на диван и вроде как задремала. Вдруг открылась картина, отчасти напоминающая то, что было на стенах. Увидела себя лежащей в некоей прозрачной капсуле. Вокруг царил абсолютный холод. В каком помещении находится капсула – не могла толком рассмотреть. Но самое интересное: сквозь капсулу и меня проходило темное пламя. Угольно-черное пламя, в котором не было света. Это было пламя из мира, где отсутствует свет. Видение через некоторое время ушло, оставив сильное впечатление. Но Рыси о нем не рассказала. И она и Дубль были людьми антиклерикальными, для них мое видение было слишком ортодоксальным. Часов в одиннадцать попрощалась с Рысью и вернулась к поэту.

Как оказалось, вторую койку в большой комнате занимает отец Голицына. Главный собачник Москвы, живший после выхода из лагеря в 1953-м без паспорта, по квартирам. Но ремесло он знал хорошо. На собаках зарабатывал в месяц до пятисот долларов, а бывало и больше. «Рогнеда» за ежедневные труды платила мне триста пятьдесят в месяц. Да и собак старик Голицын любил.

Это была первая ночь на новом месте. Первая из череды ночей, когда засыпала под редкие записи Галича, а просыпалась либо под Анчарова, либо под редкие песни Окуджавы, который уже угасал и к которому поэт был очень привязан. Кассеты с записями поэт продавал в электричке, и их, что удивительно, покупали.

На подстилке возле кровати старика Голицына спал Агат, бронзовый ньюфаундленд. Он ждал весны. Весной старик и пес перебирались на дачу поэта. Зима в городе была тяжела для обоих. Старику нельзя переохлаждаться, а псу нельзя долго находиться в квартире. Так что существовала вахта. Сначала Агата выводил старик, затем подруга поэта, легконогое неунывающее создание, затем гость или сам поэт – кто был дома. Моя вахта была вечерне-ночной. Часто, вернувшись из «Рогнеды», даже не сняв сапог, тех самых, испанских «Росинант», шла с Агатом в местный парк. Агат весил восемьдесят, Иля – сорок пять. Курила, ела на ходу или пила кофе из термоса. Кофе старик готовил заблаговременно. Наблюдала возникающие перед мысленным взором детали кроя. Очень хотела шить. Случалось, что стариковская бессонница радовала Агата ранними прогулками. Тогда старик и пес встречались с солнцем в местной рощице. Агат в эти дни был особенно красив и всем доволен.

Сын Голицына возник в предновогоднем сиянии и сделал мне подарок: небольшой сверток с сушеными грибами. Их полагалось съесть. Никогда ранее не пробовала грибов.

– Лучше, чтобы с тобой кто-то был, и кто-то опытный, – предупредил он. – Но на всякий случай знай вот что. Сначала ты перестанешь видеть людей, вообще живых существ не увидишь. Потом почувствуешь нечто вроде усталости. А затем увидишь людей. Это знак, что действие гриба заканчивается.

Тесный быт поэтовой квартиры произвел на меня успокаивающее действие. Находилась как в колыбели. «Рогнеда» с ее сложностями отошла на второй план. Представитель появлялась регулярно, но уже не так сильно реагировала на нее. Тем более что распределение недвижимости уже состоялось.

Однако пришлось позвонить матери накануне Нового года. В этот день утром увидела в метрошном ларьке коричневую теплую куртку из убойного кожзама с асимметричной застежкой и очень ее захотела. Яша, когда спросила его о зарплате, почему-то денег дал.