Сергей Шаргунов - Свои

Хотелось и спать, и есть. Спускаясь на ужин, он увидел, что в полной темноте факел светится как будто ярче, и только сейчас обнаружил, что среди кнопок этажей, похожих на золоченые пуговицы, загадочно отсутствует цифра 5.

У дверей в столовую его ожидала замершая, как статуэтка, девушка в красочном длинном одеянии. Когда они поравнялись, лицо ее оживила радостная улыбка и тонкий голос пропел:

– Добро пожаловать!

И она легко поклонилась, сложив пальчики домиком.

Остальные из делегации уже расселись за столами, и девушки в пестрых одеяниях принимали у них заказ и подносили еду. В столовой работал телевизор: тревожная музыка, взволнованный голос, пенное море, а у самой кромки стоял в черном френче наливной юноша, к которому, увязая в песке и протягивая руки, бежали плачущие солдаты.

– Доблий ветяль! Сито вы будити? – это была та же девушка, что встретила его у входа.

Андрей повертел ламинированный лист меню с картинками и русскими названиями:

– А что вы посоветуете?

Мгновенный нежный румянец окрасил ее хрупкое личико, и она виновато заулыбалась. Он смотрел, ловя ее застенчивый взгляд, не без удовольствия удерживая и усиливая этот румянец на ее щечках и скулах.

– Я не знаю, сито вы любити…

– Я хочу что-то, что вы любите.

– Мы любим куксу: лапса, булион, мяса, овоси. Мяса – свинья, – она говорила неуверенно, с каждым словом делая голос тоньше, словно нажимая на клавиши рояля и приближаясь к самой высокой ноте.

Ее речь удивила его так, как если бы к нему обратилась рыба. Или цветок…

– Хорошо, – сказал он.

Она втянула воздух, грудь под цветастой тканью приподнялась, и снова заговорила тонко, тоньше, до писка:

– Мы любим кимчхи. Капуста…

– Давайте.

Пока она несла, он посматривал на других официанток, тоже нарядных и пригожих, но слишком автоматичных, как регулировщицы. Ему показалось, что его девочка интереснее всех: стройнее, свежее, и главное, была в ней какая-то невинная уступчивая робость. Большеглазая, со светлым овальным лицом, она не вполне походила на кореянку и тем не менее вся казалась задуманной пространством родной страны.

Она опустила на стол еду в шуршащем поклоне и так застыла, потому что, вскинув палец, он поставил ее на паузу.

– Какая прекрасная одежда!

– Спасиба, – опять зардевшись, она жалобно заморгала мохнатыми реснитчатыми глазами.

Он опытно оглядывал ее праздничное облачение, как театральный занавес. Охристо-желтая, пышная, почти бальная юбка, расшитая цветами и расклешенная от груди. Розовый жакет, похожий на болеро с рукавами-крыльями. Завязанный на груди салатовый бант с длинной лентой до самого пола.

– Меня зовут Андрей. А как тебя зовут?

– Джин-Хо.

– Джин-Хо, – повторил он.

– Длягоценна озела.

– Драгоценное озеро?

– Да, да…

– Какое красивое имя! Но, я боюсь, не запомню. Можно, буду звать тебя по-русски? Наташа… Наташа Ростова на первом балу… – пробормотал он, цепляя вилкой лепесток фиолетовой капусты.

Она засмеялась, смущенно и тихо, и еще раз нагнула свою головку с черной косой, змеящейся вокруг макушки.

В номере он быстро разделся впотьмах. За окном был густейший мрак, который лишь усугублял одинокий багровый маячок факела, похожий на сердечко. Он залез под холодное и крепкое, по-монастырски тугое одеяло. Из погашенного телевизора прямо на кровать требовательно бил ярко-зеленый луч. Неужели это подсветка для скрытого наблюдения? Луч ядовито просачивался сквозь веки, и, злясь, что не может заснуть, Андрей выполз из-под одеяльного гнета, нашарил на стуле свитер и набросил поверх луча. Теперь зеленый свет стал приглушенным и ласковым, и, засыпая, он вспомнил бесконечную ленту салатового банта, перекинутую через сердце очаровательной девочки из столовой.

Новый день был еще пасмурнее: буря не отступала.

– Поклоняемся! – скомандовал щуплый сопровождающий.

И все они, подражая ему, отвесили поясной поклон.

– Хватит! – приказал он.

Перед ними высилась бронзово-шоколадная фигура с широкой улыбкой и простертой рукой.

Потом они плыли через коридор чистилища по нескончаемому плоскому эскалатору, стоя по двое, а за окнами в зеленоватой воде озера покачивались белые лебеди и кланялись своим дробящимся отражениям.

– Аисты, – сказала Ульяна полушепотом.

– Лебеди, – сказал Андрей.

– Аисты, – она показала на очертания взлетающих птиц с веерами крыльев и длинными линиями сложенных ног, вытесанные на мраморных стенах, граничивших воду. – Это символы бессмертия.

Сдав все вещи без остатка, даже часы, Андрей попал в железное помещение, где, заставив сощуриться, его со всех сторон обдул механический ветер, а обувь почистили крутящиеся стальные валики пола.

Непонятный солоноватый привкус наполнил рот. Темная зала как будто затонула в глубоководье. Караульные с автоматами. Стеклянный саркофаг, обставленный клумбами алых мясистых цветов. Тело под кумачовой тканью. Оливковое пятно круглого лица.

Две залы, два тела – отец и сын, уравненные царственной смертью.

Он кланялся, обходя гробы, и торопил минуты, ощущая пристальное наблюдение и боясь сделать неверное движение.

Вынырнув из тьмы на свет, брел из залы в залу с золотыми наградами и личными вещами фараонов, включая автомобиль и вагон поезда. Ульяна не отставала, примолкшая и осунувшаяся; вдруг из нее вырвалась звонкая икота загнанного потайного плача, и она прижала к губам побелевший кулачок.

Потом их отвезли в детский дворец. Там на сцене сходился и расходился занавес, все время меняя цвет и рисунок, розовый, синий, зеленый, лиловый, яблоко луны, грозди салюта, морковка ракеты, и выскакивали неистовые стайки пионеров и пионерок, которые крутились и пронзительно пели, как игрушечные.

Андрей аплодировал и думал, что и он – тот же вечный заводной пионер на фоне сменяющихся занавесов. Его крутила жестокая неостановимая карусель жизни, а так хотелось соскочить.

Потом их сытно и остро накормили говядиной с чесноком и имбирем в городском ресторане, но Андрей ловил себя на мысли, что ему уже не терпится ужинать, в гостиницу. Лица девушек, которые он видел повсюду, и на улицах, и в помещениях, казались похожими между собой, как у сестер, и их доносившаяся речь звучала одинаковым щебетаньем, и когда он пытался восстановить облик вчерашней официантки, то представлял первым делом волшебный наряд, а все-таки чем-то, чем – он сам не совсем понимал, его притягивала ее хрупкая робость. Он вспомнил, как она вспыхивала на каждое его слово, и даже сладко зажмурился. За обедом Ульяна рассказывала, что здесь самый большой стадион в мире, и нет никаких налогов на человека, и все время возводят новые дома, в которых квартиры бесплатно дают ученым и художникам… Она говорила, что весь мир ненавидит их за попытку жить иначе, чем остальные, их хотели бы заморить голодом или просто испепелить в пожаре.