Зульфю Ливанели - История моего брата

У меня в доме только одна-единственная комната не превращена в библиотеку – помимо кухни, разумеется. В этой комнате стоит широкая удобная кровать и большой платяной шкаф с белыми полированными дверцами. В шкафу в безупречном порядке хранится моя одежда, старательно выглаженная и сложенная Хатидже-ханым. Все разложено по категориям: в порядке пребывают не только белье и носки, но и брюки, рубашки, пояса, галстуки, пиджаки и костюмы. Шерсть и хлопок лежат отдельно, одежда на прохладную и жаркую погоду – отдельно. Каждое утро одно из первых дел, которыми я занимаюсь, заключается в том, что я смотрю на экран гаджета, где транслируется погода, и выбираю сообразный наряд. В общем, если экран показывает 22 ºС, я надеваю одно, а если 19 ºС – совсем другое. Гардероб мой состоит, ко всему прочему, из двух частей в соответствии с двумя различными состояниями погоды, которые разделяет разница в пять градусов. Брюки тоже разложены на группы, к каждой паре прикреплена этикетка, на которой написана температура от 0 ºС до 30 ºС с интервалом в пять градусов. Этот порядок никогда не нарушается. Пожалуйста, не сочтите меня богачом после такого рассказа. Я всего лишь пенсионер, некогда служивший инженером, средства мои ограничены, трачу деньги я весьма экономно и, по правде говоря, живу очень скромно. Вся одежда у меня старая, однако из-за тщательного ухода выглядит неплохо.

В прочих комнатах, которые сделаны в виде библиотеки, стоит кое-какая мебель – стул, кресло, журнальный столик. В одной из комнат есть кушетка и Любимая . До сегодняшнего дня на кушетке спал мой брат Мехмед. А других гостей у меня никогда и не было. Любимая – это имя одного прибора; может, ниже я и расскажу о нем, потому что собрал я его сам, узнав из интернета, как такие работают.

В тот день я заглянул в прогноз погоды и, увидев, что температура 25 ºС, надел тонкий домашний серо-синий хлопчатый костюм, а затем сел в кресло на втором этаже и погрузился в размышления. Была убита женщина, которую я хорошо знал. Я уже долгие годы жил в этой деревне, но прежде таких историй в моей жизни не происходило.

Я взял истрепанный блокнот с потертыми, загнувшимися краями, куда время от времени записываю свои мысли, и торопливо набросал:

«Полагаю, каждому из нас трудно осознать гибель человека, которая забирает из его плоти кровь и то, что мы называем душой, потому что нам свойственно не считать человека простым созданием в биологическом смысле и потому что мы придаем его существованию разный смысл. Мы понимаем смерть животных, но смерть человека осознать не в состоянии. То, что мы называем душой, в одно мгновение покидает тело человека из-за какой-нибудь раны или удара, и это до безумия поражает людей. “Господи, – причитают они, еще пару часов назад он был таким живым и веселым, так смеялся, а сейчас его больше нет”. Это ситуация, которая воздействует на человеческое восприятие. Она не соотносится ни с нашей привычной жизнью, ни со смыслом, который мы вкладываем в свое существование. Неужели и в самом деле все – суета, а жизнь не имеет никакого смысла? Мне кажется, именно так. Ничего нет на самом деле. Мы просто прилагаем усилия, чтобы дать какой-то высший смысл обычным биологическим законам. Потому что небытие осознать очень сложно».

На этих словах я бросил карандаш и блокнот на журнальный стол. Эти мысли, которые мне только что казались такими блестящими, утратили весь свой блеск, едва оказавшись на бумаге; теперь они выглядели простой банальщиной, но стирать их мне тоже было лень. Ладно, их так и так никто не увидит.

Когда раздался звонок в дверь, я взглянул на часы, было 11:14. Значит, с того момента, как я узнал об убийстве, прошло примерно два часа, и я провел их в своем кресле, задаваясь вопросами, на которые никогда не будет ответа.

В дверь позвонили еще раз.

Кто же это может быть? Полиция или прокурор? Интересно, когда совершают убийство, допросы проводит сразу прокурор или первичное расследование отдают полиции? Меня непременно должны вызвать на допрос, потому что вчера вечером я был в том доме и одним из последних видел убитую. Правда, если бы пришел человек, который мог представлять для меня малейшую опасность, то мой пес Керберос в саду на привязи немедленно оповестил бы меня громким лаем.

Я заметил, что за время, проведенное в кресле, я начал называть молодую женщину, которую при жизни все называли «красивой и соблазнительной», не «Арзу», а «убитой». «Убитой», то есть той, которую кто-то убил… За ночь Арзу сменила состояния. Теперь ее будут называть только так – что в прессе, что в судебных бумагах. Те, кто образован получше, будут именовать ее «потерпевшая» – чтобы подчеркнуть, что пострадала женщина.

Я вновь придвинул свой блокнот. «Мы все знаем, что умрем, но никому из нас не приходит в голову, что нас могут убить , – записал я . – Рождаются миллионы детей, родители с радостью и аплодисментами встречают младенцев, и ни одному отцу или матери в голову не приходит, что, начиная с момента рождения, человек начинает стареть и обречен на смерть. Самое странное, никому в голову не приходит, что долгожданный малыш, только что явившийся на свет, однажды может погибнуть, стать жертвой преступления либо несчастного случая, его могут казнить, он может погибнуть на войне. А ведь все это не исключения. За всю историю миллиарды людей умерли не той смертью, которая считается “нормальной”, а были подло убиты. Теперь к их числу присоединилась и Арзу».

Кто-то продолжал настойчиво звонить в дверь. Я не открывал. Мало кому удавалось войти ко мне в дом. Сначала ко мне приходила только Хатидже-ханым. Она была коренной жительницей деревни. Ее муж служил садовником в доме Арзу, а полноватый парень Мухаррем, ее четырнадцатилетний сын, иногда помогал то матери, то отцу. Мухаррем стал вторым человеком, которому удалось у меня побывать. Хатидже-ханым упросила меня заниматься с ее сыном английским. А я был вынужден согласиться, потому что не хотел терять Хатидже-ханым, поскольку другую такую домработницу, которая бы так подходила моему дому и которая относилась бы к нему с таким уважением, найти было невозможно, так что мне пришлось разрешить парню приходить ко мне раз в неделю на урок.

Язык дается ему с трудом, потому что у него нет, что называется, «способностей». Его выгнали из школы не только поэтому: парень страдает от какого-то психического заболевания, не знаю, от какого именно, так как никогда не интересовался. В общем, этому крепко сколоченному молодчику, как я уже сказал, четырнадцать лет, он простой добрый парень, но, признаюсь, мне всегда нелегко видеть его странное выражение лица и терпеть его бегающие глаза.