Юля Пилипенко - Голубь с зеленым горошком

— Calm down. Calm down [103].

Всего лишь секундный жест, всего четыре слова, и я почувствовала, что сдаюсь. Слезы хлынули из глаз непрерывным потоком, и, всматриваясь в холодные черты красивого лица, я тихо сказала:

— Я очень люблю жизнь, но здесь правит смерть. Мой остров умирает, а в голове столько ярких картинок…

— Не смотри. Просто не смотри. Закрой глаза и описывай картинки. И не плачь, — жестко добавил он. — Сможешь?

— Не плакать? Или описывать картинки?

— И первое, и второе. Твои слезы выводят меня из равновесия.

— Они сами текут. Но я постараюсь.

Для надежности я прикрыла руками лицо и начала описывать все то, что выбрасывала на поверхность моя долгосрочная память:

— Однажды в Париже я пробегала под аркой. Той самой, которая отделяет Лувр от садов Тюильри. — Я изумилась, насколько робко и неуверенно звучит мой голос, который с трудом заглушал биение распадающегося на части сердца. — Почему-то я подняла глаза вверх и обратила внимание на выбитые под сводом цветы. Мне захотелось их сфотографировать, мысленно сфотографировать. Каждый день во время пробежек я замирала под аркой и изучала картинку до тех пор, пока не запомнила каждую деталь, контур, полукруг, трещинки и даже мельчайшие царапины. Я не знала, зачем это делаю, почему из всего запредельного разнообразия и бесподобной красоты Парижа я выбрала для себя довольно простенький рисунок на камне и захотела запечатлеть его настолько, чтобы в любой момент суметь его воссоздать и воспроизвести. Так все и началось. Я фотографирую моменты. Иногда грустные. И я их вижу…

Например, низкая серая оградка на могиле моего брата. Я ее не запоминала, но я вижу руки моей мамы. Четко. До мелочей. Вижу прилипшую землю на ее пальцах и глубокие линии на внутренней стороне ладони. Вижу, какого цвета лак на ее ногтях. Он серый. Такой, как оградка моего брата. Я стою совсем рядом и не могу отвести взгляд от ее рук. Не могу оторваться. Потому что фотографирую, не понимая зачем. Я делаю над собой усилие и перевожу глаза на свои яркие кеды. Они мандариновые. Такие же, как салон вашей машины. С бежевыми шнурками. Я рассматриваю шнурки, пытаясь скрыть слезы, и думаю о том, что в моей стране ограждают даже могилы. Почему, черт возьми?

А вот другая картинка. Красный свитер в широкую черную полоску. Это свитер моего папы, но мы пока еще его не купили. Пока еще он принадлежит манекену в парижском «Printemps». Я четко вижу вязку, каждый стежок, толстую, качественную нить. Я знаю, что этот свитер должен носить мой папа, потому что он часто жалеет потратить на себя какие-то деньги и всегда балует меня.

Вот треугольник в моей палате. Он сделан из белого пластика, и если крепко вцепиться в него пальцами, я встану и смогу двигаться без посторонней помощи. Вот кнопка вызова милых немецких санитаров, но я ее ненавижу, поэтому пользуюсь ею в случаях крайней необходимости. Зато ее по достоинству оценил украинский министр из соседней палаты. Мы оба — частные пациенты, но меня любят и приносят мне детское клубничное молоко, когда я ничего не ем, а его тихо презирают, потому что он без конца жмет на красную кнопку, чтобы ему подали часы за тридцатку и сообщили время. Ему лень вставать, тем более что палата стоит пятьсот евро в сутки. Почти хороший отель. Моей стране никогда не везло с министрами и президентами.

А вот человек со шрамом на лице из кафе «La Boheme» на Монмартре. На столике стоит запотевший винный бокал и лежит свежая хрустящая газета. Вот француженка на бульваре Монпарнас. Она наклоняется, чтобы поднять книжку, которую уронила на выходе из метро. У нее волосы цвета пережаренных каштанов и темно-синяя лаковая сумка. Вот разноцветный воздушный шар, сотканный из живых цветов в дорогом сердцу «Wynn». Я снимаю туфли и прошу какую-то пару меня сфотографировать. И тем же вечером знакомлюсь с наркобароном и его многочисленной свитой. У наркобарона хитрые блестящие глаза и неплохое чувство юмора. Я вижу кораблик с рекламой мюзикла «Король Лев». Он медленно проплывает мимо меня, а я сижу на парапете и плачу навзрыд в шесть утра, встречая последний рассвет в родном Гамбурге. Ко мне подходит мой сосед и нежно целует в щеку. Его ждет такси, и через несколько часов он окажется в холодной Швеции. А вот музыкант Люк в лобби стокгольмского отеля. Он сидит в бордовом кресле и пишет какую-то песню. Вот парнишка-поэт с растрепанной шевелюрой: в руках он сжимает сильно погрызанный карандаш, посербывает вкуснейшее берлинское пиво и перечеркивает строчку за строчкой в старом, изрядно потрепанном блокноте.

Я вижу трамвайчик в Сан-Франциско и пробивающееся сквозь тучи солнце. Я знаю, что оно обязательно победит и прорвется, знаю, как приятно быть по-настоящему счастливой и не думать о завтрашнем дне, знаю, как здорово любить и забыть обо всех бедах мира. Вот пляж Палолем, Гоа и официант по имени Пинто, который приносит мне свежевыжатый ананасовый сок и с индийской непринужденностью демонстрирует свежую черно-белую татуировку. В небе летают пестрые тарелки фрисби, и воздух пахнет ленью и свободой. Вот мы сидим большой компанией на берегу океана. Напрочь забыв о времени суток, мы без конца смеемся и заказываем ром, небо над нами украшено звездами, а бродячие гоанские собаки спят у наших босых ног, по щиколотку зарытых в теплый, пропитанный солнечной лаской песок. Собаки видят сны, периодически подергиваются, просыпаются, ругаются и переворачивают наш стол, лишь преумножая постоянные взрывы искреннего и такого беззаботного смеха.

Я вижу небоскребы Нью-Йорка и свое зеркальное отражение. Я снова фотографирую и случайно продавливаю каблуком пакет с соусом карри, который какой-то идиот выбросил прямо на тротуаре. Я вижу огни и металлический блеск «Харлея», припаркованного возле одного из баров ночного Ки-Веста. Вижу запутанные стропы своего парашюта, открывшегося с большим опозданием и поддавшегося капризам ветра. Я падаю вниз и думаю о том, что настоящий полет прекрасен, как секс и любовь. Я вижу сингапурский храм, фонтаны из шоколада, легкие сари, мечети Стамбула, озера Норвегии и лаванду Прованса, вижу мягкого львенка на кровати в Хельсинки и графити на остатках Берлинской стены, вижу аттракцион с видом на бешеный Вегас, вижу Женеву и аэропорт Мадейры. Вижу ваше лицо. И огонь. Повсюду. И я так боюсь запомнить остров именно таким… И…

Почувствовав, что «ройс» заметно сбавил скорость и обороты, я замолчала, но все же не решалась возвращаться в реальность.

— Джулия, девочка, мы приехали, — донесся до меня голос Дженнаро.

Я открыла глаза и поняла, что это конец.