Йозеф Кадлец - Повести

Вначале выбор их показался мне странным, поспешным и подчас случайным. Потом я понял, что он выписывал для себя то, что служило подтверждением или развитием его взгляда на жизнь.

Больше всего меня привлекла первая цитата, усердно выведенная крупными каллиграфическими буквами:

«Я представляю себе человечество как гигантскую армию рабочих, возводящих великолепный храм Правды. Я живу и работаю вместе с ними. Мое тело, рабочий механизм, исчезнет, распылится, но результаты моего труда останутся. Мне дорого сознание того, что я, незаметный, безымянный труженик, помогал созидать великолепное здание Правды, которое возводится человечеством с древнейших времен. И каждый камень, заложенный мной в это здание, — бессмертен».

Под цитатой стояла подпись — Клемент Готвальд.

Я смутно припоминал, кто такой Готвальд, кажется, от Хадимы я о нем и слышал, знал, что сейчас он живет в Москве, откуда руководит борьбой против оккупантов. Поэтому я здорово перепугался. Без долгих размышлений я хорошенько завернул тетрадь, обмотал ее паклей, засунул в щель между бревнами на чердаке, а сверху еще зашпаклевал.

Но меня неотступно преследовала фраза, стоявшая в тетради последней:

«Жизнь за жизнь, кровь за кровь!»

К этим словам, под которыми не значилось имени автора, Хадима, по-видимому, относился особенно серьезно. Ими он руководствовался в мрачные годы оккупации, хотел внести свою лепту в победу над фашизмом.

Запали мне в память и другие слова, написанные карандашом на обложке тетради:

«Наше будущее зависит от того, как мы будем действовать».

Я вспоминал тихий проникновенный голос Хадимы, его горькую усмешку. Если до ареста Хадимы в его жизни я многого не понимал, то теперь у меня словно открылись глаза; сейчас он стал мне гораздо ближе, чем раньше.

Я возвращался с работы домой в странном состоянии: в голове шумело, звонкие удары колоколов, доносившиеся издалека, гулко отдавались в ушах, перед глазами все прыгало, казалось расплывчатым, неясным. И улица, по которой я шел, вдруг стала покатой, так что временами я сам казался себе пьяным, неуверенно пробирающимся домой. Возможно, виной тому было палящее солнце, возможно, усталость, вдобавок я почти не спал последнее время — словом, чувствовал я себя хуже некуда.

По дороге я встречал знакомых, но узнавал их с трудом. Поздоровавшись, я брел дальше по обочине шоссе. Меня обгоняли рабочие на велосипедах, они тоже возвращались с работы; от их звонков я метался из стороны в сторону.

Я мечтал скорее попасть домой, прилечь отдохнуть, скинуть усталость, избавиться от неприятного шума в голове.

Подходя к дому, я увидел мать, стоявшую в тени у крылечка. Прикрыв ладонью глаза от солнца, она высматривала меня.

— Ты что так поздно? — спросила она, даже не поздоровавшись. — А тебя ждет гостья.

— Какая гостья? — удивился я.

— Иди сам посмотри,---лукаво улыбнулась она.

Я бросился в прихожую, где даже в самые жаркие дни было прохладно, и, запыхавшись, влетел в кухню. За столом сидела Виола — руки на коленях, склоненная голова, темно-золотые волосы светятся в полумраке кухни.

За окном я заметил Хромого, отбивающего косу под яблоней, вероятно, он собирался косить траву для своих прожорливых кроликов.

— Какими судьбами? — спросил я.

— Я гуляла по шоссе, поджидая тебя, — объяснила она, — а твоя мама увидела меня и позвала в дом, сказала: нехорошо ходить по такому солнцепеку.

Я опустился на стул, изумленно глядя на нее.

— У тебя славная мама, — сказала она. — Так хорошо меня приняла. Мы с ней немножко поговорили…

— О чем?

— О тебе. О чем же еще нам говорить? — улыбнулась Виола. — Она беспокоится, говорит, что ты в последнее время плохо выглядишь. Наверное, считает, что я в этом виновата.

Я махнул рукой.

— Действительно я чувствую себя неважно, — признался я, — но ты тут ни при чем. Никто тут не виноват.

В прихожей послышались шаги матери: она обметала ступеньки, ведущие на чердак. Видно, умышленно оставила нас одних. Хромой по-прежнему отбивал косу под яблоней.

— Почему ты пришла? — спросил я. — Что-нибудь случилось?

— Нет. Ничего особенного, — ответила она. — Просто хотела тебя видеть. Соскучилась.

— Как дома? — спросил я.

— Сегодня мы привезли маму из больницы. Ей стало лучше, и я так рада.

Осторожно, словно с опаской, она стала гладить мою руку.

— Ты не сердись на меня, — продолжала она; ее голос доносился откуда-то издалека, вдобавок его все время заглушал звон далеких колоколов. — Какое-то время мы не сможем видеться. Мне придется побыть с мамой, пока дело не пойдет на поправку. Ведь наши должны обслуживать гостей.

— Извини, — проговорил я почти беззвучно. — Мне как-то не по себе.

Я встал, налил воды в таз, опустил в него голову и покрутил головой в воде, пока не почувствовал приятную освежающую прохладу.

— Погуляешь пока без меня, — сказала она задумчиво.

— Не хочу, — сопротивлялся я, хотя и понимал, что это напрасно. — Я хочу всегда быть с тобой.

— Пойми же, — умоляла она. — Мне так хочется, чтобы мама поскорее поправилась…

— Понимаю, — ответил я грустно.

— Да и тебе, кстати, неплохо побыть одному, успокоишься и отдохнешь.

Я опустил голову и замолчал.

— Как только ей станет лучше, я снова приду к тебе, — утешала она меня. — Ведь я теперь могу заходить к вам…

Она встала, обошла вокруг меня, нежно провела рукой по моим мокрым волосам.

— А теперь мне пора идти, — сказала она.

Она постояла у свадебной фотографии моих родителей, висящей над диваном в овальной позолоченной рамке, и неожиданно весело сказала:

— Хотелось бы мне, чтобы и у меня была такая фотография, когда я выйду замуж…

Я остался сидеть на стуле, не в силах встать. Я видел, как Виола нерешительно направилась к двери, повернула ручку, еще раз оглянулась, улыбнулась мне, потом беззвучно закрыла за собой дверь.

Слышал, как она разговаривала с мамой в прихожей. Усилием воли я заставил себя подняться и выйти на крыльцо.

Вся залитая солнцем, Виола шла по проселочной дороге к дому, стоящему у темной полосы леса.

Когда я вошел в комнату, Хромой просунулся в окно и насмешливо сказал:

— Ну и дела! Выходит, свадьба-то на мази!

— Оставьте меня в покое! — бросил я раздраженно, рухнул на диван и с облегчением зарылся разгоряченной головой в подушку.

Я уснул, и мне приснилось, что жена Зубодера умерла.

Снова у нас на кухне сидела Виола, вся в слезах, и рассказывала, как она ненадолго отошла от мамы, а когда вернулась, та больше не открыла глаз.

Моя мать сидела вместе с нами за кухонным столом, грустно покачивала поседевшей головой и участливо говорила:

— Наверное, она даже не поняла, что пришел ее последний час. Лучшей нет смерти, чем заснуть и не знать, что заснул навеки…