Йозеф Кадлец - Повести

За открытым окном под яблоней Хромой снова отбивал косу. Откуда-то издалека доносились нежные, проникновенные звуки органа и благостная мелодия мессы.

Было жарко, я весь вспотел, ноги, спина мучительно ныли, голова раскалывалась — я, верно, заболевал.

Мне представлялось, что я стою на крыльце нашего дома, смотрю в сторону леса и вижу, как по неровной проселочной дороге трясется повозка. Вначале ее еле видно, но потом я различил лошадей с черными султанами и черный катафалк, который на ухабах шатало из стороны в сторону.

При выезде на шоссе кучер остановил непослушных лошадей, бьющих копытами по грязной земле, поправил сбрую, похлопал по их потным спинам и вновь дернул вожжи.

За катафалком шли люди в черном: Зубодер с братом, две девушки, десятилетний мальчик, который вертелся у них под ногами, и незнакомый мужчина, довольно молодой, наверное тот кондитер, что собирался жениться на старшей дочери. Ни минуты не колеблясь, я пошел по шоссе за похоронной процессией. Мы шли, сопровождаемые любопытными взглядами жителей нашего предместья.

Когда мы приблизились к кладбищу, вдруг навстречу нам вышел человек, еще издали показавшийся мне знакомым. Это был Хадима. Да и кто еще это мог быть! Он поравнялся с нами и молча присоединился к нашей процессии.

В том месте, где дорога пошла в гору и лошади замедлили шаг, Хадима сжал мне руку повыше локтя и сказал:

— Не вешай голову! В смерти нет ничего страшного. Она естественное следствие жизни…

Так мы поднимались бок о бок по длинному склону холма, меся размокшую дорожную грязь.

— Наши тела умрут, распылятся, — говорил Хадима тихим, проникновенным голосом. — Но наши дела лягут в основу нашей великой стройки, нашей общей борьбы, они останутся жить после нас, они — бессмертны.

И снова загудели колокола. Их волнующий звон усиливался и заставлял забыть о нашей печали. Лишь равномерный стук молотка нарушил наше скорбно-торжественное настроение: это Хромой, как и раньше, отбивал косу под яблоней.

Я открыл глаза. В кухне стало сумрачно, день за окном клонился к вечеру.

У стола, где днем ждала меня Виола, теперь сидела мама. Она отдыхала и смотрела в окно. За окном Хромой увозил на тачке скошенную траву.

Хотя мама и не глядела на меня, она сразу же заметила, что я проснулся.

— Ты так крепко спал, что мне не хотелось тебя будить, — сказала она. — Ведь ты сегодня даже не обедал.

— Мне не хочется есть, — сказал я. — Только пить. Жажда страшная.

Мать принесла из погреба кувшин холодного молока, и я осушил его с наслаждением.

Виола пришла через два дня.

Было уже довольно поздно, и мать собиралась спать, как вдруг в окно легонько постучали и в надвигающихся сумерках блеснули золотые волосы. Я мигом выскочил из дому.

— Я соскучилась без тебя, — прошептала Виола. — Хотелось тебя повидать хотя бы на минуту…

Мы сразу пошли к лесу.

Был необыкновенно светлый вечер; круглый диск луны низко висел над землей, заливая ее серебристым сиянием. Тишина стояла удивительная, не чувствовалось ни малейшего движения воздуха, казалось, все застыло в мертвенно-бледном, голубовато-серебристом свете.

— Я попросила Эмчу посидеть около мамы, — произнесла Виола, — сказала ей, что мне нужно к тебе…

Тихий, словно зачарованный лес был полон таинственных теней, при луне эти знакомые места выглядели иначе, совершенно непривычно. Мне казалось, будто мы не одни, будто за каждым деревом притаился кто-то, будто в каждом темном уголке нас поджидает опасность.

Мы вышли на дамбу, поверхность пруда отливала ровным металлическим блеском. И тут тоже была тишина, поразительная тишина, словно и пруд и лес давно погрузились в сон, и лишь хруст камешков или сухих веточек у нас под ногами нарушал их священный покой.

— Наверное, в полночь здесь будут танцевать русалки, — пошутила Виола. — Сегодня у них праздничное освещение.

Луна сквозь густые ветви деревьев следила, как мы шли к нашему месту, закрытому со всех сторон развесистыми вербами, как опустились на высокую траву.

В лунном свете Виола сама казалась русалкой. Я страстно целовал ее губы, шею, грудь. Она пылко прижималась ко мне. Ни один листочек не шелохнулся, ни малейшего дуновения не чувствовалось в окружающем нас воздухе. Только вода, вытекающая из пруда через водосток, журчала неподалеку.

— Я сойду от тебя с ума, — благодарно шептал я ей.

— Давай, — смеялась она. — Для девушки лестно свести возлюбленного с ума…

Вдруг из темной глубины леса раздался такой резкий, пронзительный не то крик, не то стон, что мы испугались. Со всех сторон послышались голоса, крики, лай собак.

Казалось, это ожили лесные тени.

Вначале я решил переждать, пока шум не затихнет. Но страшные звуки волной накатывали на нас, словно мы попали в окружение. Поскорее одевшись, мы поднялись крутой тропинкой на дамбу.

И там увидели их.

В своих серо-зеленых формах они казались в лунном свете призраками. Ожившими тенями этой серебристой светлой ночи. А вдруг все это время они прятались за деревьями? Вначале они показались нам до ужаса нереальными: неужели все это только плод нашего испуганного воображения? Но вскоре стало ясно, что они как нельзя более реальны. Они выползали отовсюду: из лощины, из укрытий, из-за косогора, из оврага, с песчаного берега.

Немецкие солдаты с собаками.

Стало ясно: они прочесывают лес и стягиваются к пруду.

Увидев нас, они зло закричали по-немецки:

— Вон! Сюда нельзя!

Мы кинулись бежать не разбирая дороги.

За нашими спинами в лесу, освещенном мертвенно-бледным светом луны, яростно лаяли собаки, гулко раздавались отрывистые военные команды.

Спать в ту ночь мне почти не пришлось. Я то и дело просыпался, в окно ярко светила луна, засыпая, я снова страстно обнимал во сне Виолу, ласкал ее и целовал, а потом вдруг ощущал странную тревогу, словно мне предстояло сдавать важный экзамен, а сил нет. Потом мне снилось, что я убегаю от преследователей и вот я уже в безопасности, как вдруг ноги мои увязли в трясине, я отчаянно пытаюсь вырваться, но не могу сдвинуться с места…

Уснул я только под утро, милосердный сон успокоил мои взбудораженные нервы, а когда над моей головой пронзительно затрещал будильник, я не сразу проснулся.

Еще не было пяти часов утра — я всегда так вставал, в это время, как правило, в предместье было тихо, лишь велосипедисты, направляющиеся из соседних деревень в город на работу, проезжали мимо нашего дома. Сегодня же по шоссе шли тяжелые грузовики, от которых звенели в окнах стекла; одна машина следовала за другой, вероятно, это была военная колонна.

Хромой уже встал. Я слышал, как он покашливает на крыльце. Мама тоже встала, она чем-то шуршала у входных дверей, громко вздыхала и слезно молила бога, что делала только в самые трудные моменты жизни.