Андрэ Стиль - Последние четверть часа [Роман]

Время от времени в Понпон-Финет заносит и французов. В тридцать третьем, тридцать четвертом годах появились первые «кроличьи садки». В тридцать шестом и тридцать седьмом они опустели. Один из бараков, стоящий в тростнике у пруда, превратился в охотничий домик. Прочие растащили потихоньку, по одной доске. Здесь ничто не пропадает зря. Миски вылизываются до дыр. Вылизывается, обгладывается все подчистую. Однако лишь в войну после бомбежек сорокового и сорок четвертого Понпон-Финет действительно начал заселяться. Люди бежали из города, страшась обвалов в каменных домах, тут уж было не до капризов в выборе жилья. И воздух здесь, за городом, был не так плох. Кстати, можно найти на месте все необходимое, чтобы своими руками и ничего не умея построить себе жилище. Повсюду валялись кирпичи, почти целые черепицы, листы железа, иногда пробитые осколками, доски, куски балок…

Здесь-то и был впоследствии построен временный поселок из этернита, гладкого для стен, гофрированного для крыш, и даже с кирпичным или бетонным фундаментом. Туда вселили тех, кто остался без крова, и тотчас с лихорадочным нетерпением, едва дождавшись выезда жильцов, снесли прежние лачуги. Постепенно год от года жизнь в поселке наладилась, как, в общем, все в конце концов налаживается- Когда крыши временных построек стали протекать, французы один за другим перебрались обратно в город и хорошо сделали, иначе не известно, как смогли бы разместиться остальные.

Тут подоспело и еще одно обстоятельство. В свое время немцы возвели деревянные бараки для русских пленных, работавших на шахтах. Затем в них жили пленные немцы, которых использовали таким же образом. А теперь эти бараки стояли пустые. В них поселили шахтеров из Северной Африки, по нескольку человек в комнату; к счастью, они были несемейные. Бараки окрестили «Лагерем холостяков». Во главе этого лагеря, имевшего свой режим и порядок, стоял бывший капитан жандармерии, вдовец и бездетный. Половина «холостяков» имели и жен и детей за морем, но это уже было вне компетенции начальства и городских властей. Впрочем, муниципалитет был бдителен и готов вмешаться в случае необходимости. И когда после войны (увы, не последней) стали приезжать семьи алжирцев, а было их в то время не больше десятка, то, следуя старинной пословице: по одежке протягивай ножки, — Временный поселок радушно принял их под свои дырявые крыши.

Словом, в то утро, месяц назад… Шарлемань стал замечать, что стареет. Он понял это по множеству примет. Не то чтобы он сравнивал себя с Иеремией, нет, но он невольно обращается к нему мыслью, к старому Иеремии, который любит одинокие прогулки и пользуется для этого любыми предлогами — то травы нужно нарезать для кроликов, то собрать хворосту или ранние нежно-белые одуванчики… Конечно, Шарлеманю еще далеко до этого, но и его стало тянуть к тишине и созерцательности. Близость старости он видел еще и в том, что все чаще предается размышлениям и ловит себя на этом. Вернее сказать, прежде он думал только о конкретных вещах. Ему случалось часами ломать себе голову в одиночестве или с товарищами над различными «проблемами». А теперь его мысли все чаще принимают расплывчатый, общий характер. Он вспоминает свою молодость.

Думает о Робере. Словом, бог знает какие только мысли ни приходят ему в голову.

Его не тянет «на травку», как Иеремию, но, когда выпадает свободная минута, а погода, вот как сегодня, стоит хорошая, он проходит через свой сад и спускается в Понпон-Финет. Шарлемань живет не в Понпон-Финет. Между городом и склоном, на котором расположился поселок, пролегает граница, резкая, точно отвесный уступ. А дом Шарлеманя, последний на краю города, напоминает нижнюю ступеньку лестницы. Если смотреть поверх кустарников Понпон-Финет, особенно в лунную ночь, то из двора Шарлеманя можно видеть кусочек Шельды и уголок пруда между деревьями.

Приближение старости Шарлемань ощущает и в том, что он стал проявлять интерес к незначительным мелочам, правда пока это еще, слава богу, не так уж часто случается. В жару в поле он присаживается на корточки в высокой траве, звенящей от стрекота кузнечиков. Вот один из них сидит во мху под кустиком дикой петрушки и судорожно борется с порывом ветерка. У кузнечика подвижная головка, длинные сложенные лапки и гибкое тельце. Вот она, молодость. А между тем в самом себе Шарлемань обнаруживает такое же любопытство, как у этого насекомого. Правда, оно вспыхивает мимолетно, на краткий миг. Он поднимается, делает несколько шагов, размышляя. Так что же такое возраст? Мысленно он обращается к старику. Что такое возраст, Иеремия? Как ты думаешь? Что ты можешь сказать мне об этом, старина?

Прямо удивительно, на какую тонкую работу способна зима. Зима с ее долгими ветрами, тяжкими оковами мороза, с ее ледяными ливнями и мучительным оцепенением. Шарлемань снова остановился и поднял иссохший, прозрачный, как кружево, лист. Их много кругом, но этот листик безупречен в своем совершенстве. Причем он упал не откуда-нибудь, а с остролиста, чья зелень прочна и жестка и дольше всех сопротивляется времени, обращающему все в тонкую паутину жилок. Сколько понадобилось зим, чтобы теперь жаркое лето застало его в таком виде? И что такое в сущности зима, и к чему можно приравнять ее в жизни человека? Во всяком случае, не к старости. Может быть, к войне? К тюрьме? К грядущей атомной войне? Напряженной борьбе? Шарлемань снова встает во весь рост, возвращается в свой сад. Он вдыхает воздух широкой грудью. Вся его молодость поднимается в нем, вся его жизнь. Что касается борьбы, то он вдосталь поборолся в своей жизни! А теперь? Вот уже несколько лет, как здесь спокойно. Иногда говорят, будто теперь борьба идет где-то далеко, на другом конце света, а у нас с этим покончено… Что ж, если когда-нибудь она снова придет сюда, то не только сам Шарлемань, но и все вокруг станут уже глубокими стариками. Шарлемань останавливается в задумчивости.

Между пальцами он зажал мягкий шарик, сорванный им по рассеянности. Это бутон мака. Дети играют, во всяком случае прежде играли, в петушка и курочку. Говоришь — петушок? Открываем бутон, и если завязь внутри уже красная, ты выиграл. Если же она только розовеет, значит, курочка, и ты проиграл. Но он уже вырос и не гадает больше. И все же большим пальцем, твердым и любопытным, он надавливает на бутон. Покрытые тонким пушком светло-зеленые лепестки покорно раздвигаются, словно только этого и ждали. Цветок розовый. Шарлемань испытывает смутное ощущение неловкости, и все же его пальцы продолжают терзать юные лепестки, распрямлять и разглаживать их. Бледный, хилый, мятый цветок. Ему кажется, будто цветок пристально смотрит на него из высоких трав. Он отбрасывает его в сторону, испытывая легкое волнение. Он вспомнил о Берте, когда она была совсем юной. И о Берте сегодняшней. Впрочем, не так уж оба они стары. Им еще предстоять жить. Пальцы его чуть влажны от смятого цветка. Он подносит их к носу. Неприятный дурманящий запах, немного похожий на аромат больших спелых маков, нагоняющих сон. Он недоволен собой, словно что-то разрушил, испортил…