Андрэ Стиль - Последние четверть часа [Роман]

— …Даже здесь, во Франции.

— И этот парень заплатит штраф, что ли? — говорит Шарлемань.

— Вот именно.

— Хорошо еще, что вдобавок его не зацапала наша полиция. Я говорю: «наша», хотя она и нас прижимает, словом, тут запутаешься.

— Путаться тут нечего, — произносит Саид. — Если не считать случаев, когда кого-либо из наших арестуют, ни один из алжирцев никогда не станет обращаться с жалобой во французскую полицию. Сам знаешь, прежде на нас здесь смотрели как на жалкий сброд, годный только на то, чтоб тянуть лямку. Лучшие из французов просто жалели нас. И в самом деле многие из нас были забиты, сломлены и беззащитны. А потом наступало пробуждение. Теперь часто те же самые люди боятся нас. Они считают, что мы не способны стать революционерами, что мы можем быть только убийцами. Что мы способны свергнуть… уничтожить систему гнета, но что в первую очередь мы будем уничтожать людей… а вовсе не строить новое, свое общество. Однако они не видят, что это общество уже существует и развивается… У нас уже есть своя законность, и она крепнет. Знаешь, деньги дают не только коммунисты, но и просто граждане. Очень возможно, что и в Советском Союзе не всем нравится платить налоги. Это не значит, что они мечтают вернуться к прежней жизни.

Саид говорил неторопливо, с расстановкой. Не прекращая разговаривать, он встал, взял чайник, налил оба стакана, и снова повеяло мятой. Шарлемань не произносил ни слова.

— …Так вот, ты спрашиваешь: «А не наживет ли он неприятностей?» Во-первых, он сознает, что провинился, а это уже само по себе неприятно. Кроме того, если он чувствует себя алжирцем — а этот, несомненно, чувствует, — ему хочется как-то загладить свой проступок…

— Особенно, — осторожно вставляет Шарлемань, — потому что он сознает, что над ним занесен дамоклов меч… Потому что знает, что с вами шутки плохи!..

— Ну что ж, война есть война. — Саид не ответил на улыбку. — Наше правосудие теперь строже, чем в мирное время. А государство жестче, оттого что несвободно. Вот если бы вам пришлось завоевывать диктатуру пролетариата в условиях войны, под перекрестным огнем врага, хоть и на собственной земле, то поглядел бы я…

Снова на Шарлеманя сильно пахнуло мятой…

— Как? Ты и это знаешь?.. — не удержался он, — …ты изучал?..

— Я сидел в тюрьме, — ответил Саид.

— Ты мне этого не рассказывал…

Саид пожал плечами и усмехнулся:

— Я еще многого тебе не рассказывал.

— Да, мы только-только начинаем узнавать друг друга… — произнес Шарлемань.

— Раньше, когда мы жили все скопом в ночлежках, мы постоянно были у них на глазах. Здесь мы немного на отшибе, и они, кажется, обо мне забыли… Или потеряли из виду… Выпей еще стакан… Чай нужно допить…

— От него как будто пьянеешь без привычки.

Второй раз Саид лил чай, не так высоко поднимая чайник. А сейчас он держит чайник прямо над стаканом, как мы. Словно чай теряет свою крепость. Но вот Саид говорит:

— Последки самые крепкие, конечно. Ну так вернемся к нашему разговору…

Он ставит пустой чайник, который слегка звенит, разбухшие листья мяты шуршат, касаясь алюминиевых стенок…

— …Это, конечно, неправда, будто мы казним тех, кто отказывается платить налоги. Смертью караются только тяжкие преступления! Мы казним только изменников, тех, кто предает своих братьев, по чьей вине гибнут наши товарищи. Это враги толкают людей на предательство. Словом, мы казним только предателей, да и то…

Он берет пустой чайник, запускает в него руку и достает со дна пригоршню мокрой мяты, словно рыбак охапку водорослей. Капли падают на стол и на пол.

— Она уже больше ни на что не годится? — спрашивает Шарлемань.

— Нет! — отвечает Саид. — Она даже не пахнет!

Он выбрасывает мяту за дверь, точно траву курам, и ветер тотчас подхватывает ее и раскидывает в разные стороны.

— …И с изменниками дело обстоит не так просто. Тут действует правосудие. Существует особый комитет из выборных лиц. Они собирают доказательства, свидетельства, и вовсе не от кого попало. Комитет остерегается доносов из личной мести… Кроме того, тот, кто приводит приговор в исполнение, всегда знает, кого он казнит и за что. Он имеет право отказаться, если ему не объяснят…

— И все же, — сказал Шарлемань, — иногда возможны ошибки. Которые оборачиваются против… против вас… Да, и против нас тоже.

— Не всегда получается так, как задумал, — ответил Саид. — Кроме того, люди иногда действуют в порыве гнева. Послушай, что я тебе расскажу. Представь себе молодого алжирца, который только месяц как приехал, работы еще нет. И вот приходит первая весть из дому: все его родные перебиты. Нам пришлось запереть его. Запереть! Он сидел в комнате, один на один с товарищем, который трое суток сторожил его днем и ночью. Если бы он вырвался, он натворил бы бог знает что. В слепом гневе. А чья тут вина?.. И это не такой уж редкий случай, — продолжает Саид. — Вот что я еще тебе скажу. Если они будут и дальше хватать наших руководителей, как сейчас, то есть забирать лучших, останется неорганизованная молодежь, предоставленная самой себе, положение станет еще хуже. Можно подумать, что ваши… нарочно стремятся вызвать ненависть. Но ты не знаешь силу нашего гнева. У нас даже шестилетний ребенок, когда ему говорят: ты француз, отвечает «нет»… хоть стреляй в него.

— Три месяца!.. — говорит Шарлемань. — Целых три месяца мы ходили вокруг да около. Но теперь, когда мы заговорили об этом, трудно остановиться, правда?

— Да, все или ничего, — ответил Саид. — Либо доверие, либо полное недоверие. Вам, французам, даже не понять, какую роль вы сыграли для нас не только в политике… Чувство унижения, стыда, неуверенности в себе и даже презрения к самим себе — все это принесли нам вы. Во всяком случае, все это появилось на ваших глазах. И вот теперь, когда мы стали совсем другими, нам в первую очередь хочется доказать это вам. Доказать оружием тем, кто не понимает иного языка. И убедить тех, кто способен понять. Когда алжирцу удается доказать французу свою правоту, а тем более правоту своего народа, то для него это куда важнее, чем убедить англичанина, американца или даже русского. Тут самая трудная победа. Это расплата добром… — и он тихо добавляет: —…за все зло, которое мы перенесли.

— Мне ты это уже доказал, — проговорил Шарлемань.

— Несмотря ни на что, для нас Франция вроде зеркала, в нем мы видим, как меняется лицо нашего Алжира.

— Вот мы сейчас с тобой оказались лицом к лицу… — начинает Шарлемань.

— В общем, раз уж я заговорил об этом… — прервал его Саид. — Здесь, во Франции, наше государство представлено разрозненными комитетами — правосудия, помощи больным, безработным, есть у нас даже и пресса, если хочешь знать… а завтра все это объединится в самом Алжире. Сейчас алжирцу, который с родины является во Францию, требуется два пропуска — во-первых, от вашей администрации, во-вторых, от нашего правительства… Когда государство, которое издавна существует, борется против посягательства на его свободу, как советские партизаны в тылу врага, — это замечательно… Но государство, которого не было вовсе и которое создается под носом и в тылу…