Александр Пелевин - Калинова яма

— Это запах свободы, гражданин Лаубе, — сказал Орловский. — Курите, и поедем уже к пароходу. Мне поручено сопроводить вас в Москву. Оттуда отправитесь поездом в Берлин.

Я закашлялся.

— В Берлин?

— В Советском Союзе таким, как вы, делать нечего. Вас решено выдворить. Будете жить в Берлине на военную пенсию. Под тщательным присмотром, разумеется. И, разумеется, на нашей половине.

Я тогда еще ничего толком не знал о послевоенном Берлине — знал только, что его разделили на две части. Мысль о возвращении одновременно грела и пугала меня.

— Я хочу спросить, — сказал я, делая последнюю затяжку. — Вы вообще зачем оставили меня в живых?

Орловского этот вопрос, кажется, смутил, и ответил он не сразу.

— Я же обещал, что у вас будет шанс выжить, — наконец сказал он. — И вы помогли нам. А зачем бессмысленные жертвы? Вы же теперь не более опасны, чем городской дурачок, извините уж за сравнение.

Я не обиделся.

Через две недели я был в Москве. Мне вернули вещи и одежду, позволили впервые за все это время по-человечески поесть, помыться и побриться. К цивилизованному виду было непросто вернуться. Привычку сидеть на корточках я сохранил до сих пор.

Первый мой обед в качестве свободного гражданина прошел в какой-то темной столовой, куда меня привезли сразу же после поезда. Я никогда не забуду вкус настоящего борща из настоящего мяса, со сметаной и хлебом, и голубцов с фаршем и рисом, и, черт его возьми, там был настоящий чай, не отдававший опилками.

Орловский сидел напротив и смотрел, как я ем, с нескрываемым удовольствием. В этом было что-то садистское.

— Ешьте, ешьте, — говорил он. — Доешьте, а потом сможете принять нормальную ванну и поспать. Привыкайте к человеческому образу жизни.

Я не отвечал. Я жадно ел.

— Вы не думайте, что теперь сразу на все четыре стороны, — продолжал Орловский. — Вам сейчас в Восточный Берлин, а оттуда — ни шагу. За вами будут приглядывать. Считайте это чем-то вроде домашнего ареста, что ли. Хотя, конечно, по городу будете передвигаться спокойно. И смотрите, не вздумайте что-нибудь выкинуть, заметят сразу. Там сейчас в госбезопасности такие ребята работают, — он щелкнул пальцами. — И у наших, и у ваших научились всякому.

— Прямо-таки до самой смерти будут следить?

— Ага, — улыбнулся Орловский. — А вы думали? Отсидели и гуляй? Так дела не делаются. Будете жить себе спокойно, как пенсионер… Тоже на пенсию хочу, а дел еще, ууу. Вон, один только подследственный Владимиров чего стоит. А, вы о нем не слышали, да и никто не слышал, и это хорошо. Мужик такой непонятный — черт его разберет, то ли из ваших, то ли из наших. Ну да не вашего ума это дело, разговорился я тут… Ешьте, ешьте.

В ноябре 1951 года меня посадили на поезд до Берлина. Всю дорогу напротив сидел хмурый попутчик в серой шляпе, делающий вид, что старательно читает газету. Я сказал ему, что шляпу в помещении обычно снимают, на что он ответил, что ему можно все — и вообще, не в свое дело лезете, гражданин.

А меня еще называли плохим разведчиком.

Послевоенный Берлин произвел на меня тягостное впечатление. Город лишился целых кварталов. Моего дома на Фридрихштрассе больше не было, квартиру мне выделили в Трептове — это был унылый пятиэтажный дом, построенный на месте разрушенного бомбежками особняка.

Я пытался восстановить старые связи и найти хоть кого-нибудь из знакомых. Первым делом я бросился искать отца. Через неделю поисков я выяснил, что он погиб в апреле сорок пятого. Воевал в составе фольксштурма. Вот же дурак, захотелось повоевать на старости лет. На кладбище я впервые за многие годы заплакал.

Я положил на его могилу две красные гвоздики. Матери достались белые розы.

В мае 1952 года я разыскал Рудольфа Юнгханса. Во время бомбардировок Берлина он лишился правой руки и оглох на одно ухо из-за контузии. Работал он, оказывается, в булочной совсем недалеко от моего дома. Мне больше не было так одиноко. С Юнгхансом можно было по утрам пить кофе, а по вечерам — пиво. Мы старались не вспоминать о прошлом, но иногда это было невозможно.

Вскоре я разыскал и Отто Лампрехта, который после войны устроился работать в автомастерской. Он-то и рассказал, что Георг Грейфе погиб в автокатастрофе в 1943 году.

Больше я ни с кем не общался и не общаюсь до сих пор. Да и с бывшими коллегами я вижусь два раза в неделю. Остальное время я провожу в однокомнатной квартире за чтением книг и написанием этих мемуаров.

И все-таки я совершенно не могу понять, зачем это пишу. Разве это кому-то интересно? У меня даже нет и никогда уже не будет детей, чтобы передать им эти записи. Я старый и бесполезный. И я скоро умру.

Ministerium fur Staatssicherheit

10.12.1957

Генерал-лейтенанту Эриху Мильке

Секретно

ОТЧЕТ О НАБЛЮДЕНИИ

В ответ на запрос из министерства государственной безопасности довожу до вашего сведения, что ЛАУБЕ по-прежнему находится под моим наблюдением. В разговорах спокоен и сдержан, антигосударственных высказываний не замечено. Не любит вспоминать о своем прошлом. Живет по-прежнему один. За прошедший месяц ни разу не видел, чтобы кто-то ходил к нему в гости. Круг общения по-прежнему ограничен бывшими коллегами, включая меня.

В общении — подчеркнуто вежлив, хоть и не избавился от некоторых лагерных привычек. Замечено, что он курит сигарету, прикрывая ее всей ладонью. Рассказывал, что именно так обычно курят на Колыме. Много кашляет, всегда носит с собой платок. В последние месяцы жалуется на боль в спине. Пьет много кофе.

Принципиально соблюдает режим дня и говорит, что это необходимо для нормального самочувствия. Ложится спать ровно в 22:00, просыпается в шесть утра. По собственным словам, не видит снов. Почему-то придает этому большое значение.

Наблюдение продолжаю. Если объект начнет вести себя подозрительно, незамедлительно сообщу об этом в министерство.

ЮНГХАНС

Восточный Берлин, 12 мая 1971 года

Гельмут проснулся на пять минут раньше будильника — так было всегда. Сразу же открыл глаза и несколько минут смотрел в темный потолок своей комнаты. Когда прозвенел будильник, Гельмут уже сидел на кровати и искал в темноте тапки. Он неторопливо встал, накинул халат, подошел к подоконнику, отдернул шторы и закурил. Первым делом, просыпаясь, он всегда курил, прикрывая сигарету всей ладонью. В окнах дома напротив сверкнули ослепительно-красные отблески рассвета.

Опять заболела спина.

Медленной, шаркающей походкой Гельмут дошел до ванной, включил кран, набрал воды в ладони и умыл лицо. Из зеркала на него смотрел худощавый старик с поседевшими волосами, сухой желтоватой кожей, горбатым носом и неестественно большими ушами. Он усмехнулся самому себе золотыми зубами, и морщин на его лице стало еще больше. На впалых щеках, оттеняющих острые скулы, поросла серебристая щетина. Гельмут захотел побриться, но передумал — и так сойдет. К тому же правая рука сегодня тряслась сильнее обычного, а лишних порезов на лице ему не хотелось. Он провел рукой по помятому лицу и зачем-то осмотрел огрубевшие пальцы, покрытые грязно-желтыми, почти коричневыми пятнами от табака.