Александр Чудаков - Ложится мгла на старые ступени [Дополненное издание]

При исполнении песни «То не ветер ветку клонит» дед научил Антона после заключительной фразы «Догорю с тобой и я» печально-обречённо никнуть головою; это вызывало смех гомерический.

Один раз дед соло исполнил странную песню (только раз, почему Антон и запомнил её кусками, а потом не встречал ни в одном сборнике и не мог привязать к определённому времени). «Прогремела труба, повалила толпа в поле чистое, в степь широкую» — предстояла казнь. Жертва «на плаху идёт улыбается, усмехается». Отрубив голову, «палач кудри поймал, всем лицо показал. А в степи простонал: “Вольдемар, Вольдемар” — кто-то плачучи, вспоминаючи».

Как-то Антон попросил деда спеть «Боже, царя храни» — тот несколько раз говорил, какой это величественный гимн. Дед переглянулся со всеми, посмотрел на окно, помолчал и запел, сначала тихо, а потом — в полный голос; вскоре присоединилась баба, а затем и Тамара. Закончив, увидели, что на пороге стоит старик, который тогда жил у нас за печкой, и плачет. Тут же в окно застучали. Все затихли. Но это оказался Егорычев: «Позвольте влиться в монархическое сборище».

Хором пели «Трансваль, Трансваль, страна моя», где мне особенно нравились слова: «Пусть мал я, слаб, крепка рука моя». А в песне про Хасбулата удалого — куплет «Тут рассерженный князь саблю выхватил вдруг, голова старика покатилась на луг». Но сосед Леонид Сергеевич, услышав это, сказал: «Такой куплет слышу впервые. Правильно, что его не поют. Что ещё за луг возле горной реки? ещё бы запели: на заливной луг!» После этого мне куплет разонравился, и я стал в знак протеста незаметно петь «Голова старика покатилась на юг», а наедине — свою пародию: «Под чинарой густой воет пёс молодой». Леонид Сергеевич окончил факультет небесной механики в Сорбонне (почему и оказался в Чебачинске), во всём любил точность и в песнях находил много ошибок. Например, когда в степи глухой замерзал ямщик — почему его не отогрел товарищ, которому он отдавал наказ? Некрасовский Кудеяр резал дуб булатным ножом: «Годы идут, подвигается медленно дело вперёд». Но самый мощный дуб даже при такой технике можно срезать за два-три месяца. А Терек у Лермонтова, прыгающий «как львица с косматой гривой на хребте» — кто видел гривы у львиц? Стихи все читают невнимательно. «И он к устам моим приник, И вырвал грешный мой язык». Как? У Пушкина всё сказано: «приник», то есть тесно, лицом ко рту. И вырвал чем? Зубами!

При всём том стихи астроном любил и даже как-то, выпив, прочёл два стихотворения. Одно про Петербург, поэта Радина:

— Это тот, кто сочинил «Смело, товарищи, в ногу»? — блеснул свежей эрудицией Антон: в школе только что разучивали эту песню, и большая картинка, изображающая Радина, сидящего на тюремной койке, висела весь урок пения. Но Леонид Сергеевич только досадливо поморщился. Стихи эти были напечатаны в эмигрантской газете. Второе стихотворение было какого-то Кузмина:

Историю Меншикова Антон знал: картина про это была в «Огоньке».

Иногда, без деда, пели дуэтом тётя Лариса и Тамара — их репертуар был из городской низовой культуры: жестокий романс «Маруся отравилась» или песня из иностранной жизни: «Девушку из маленькой таверны полюбил суровый капитан. Полюбил он пепельные косы, алых губ нетронутый коралл… С берегов, похожих на игрушки, где как шёлк зелёные луга, привозил он разных безделушек, ожерелья, кольца, жемчуга. И она с улыбкой величавой принимала радостный привет, но однажды гордо и лукаво бросила безжалостное “нет”». А наутро «чайкой белоснежной таял в море его белый бриг». Но девушка затосковала, «её очи как у дикой серны отцвели от песен и вина. И никто не знал во всей таверне, даже сам хозяин кабака, что та девушка с глазами дикой серны бросилася в море с маяка». Такие песни пели и на улице — много их знал Борька Корма, уже в шестнадцать лет обладавший могучими плечами и мощным баритональным басом. На школьных олимпиадах он пел что-нибудь из патриотического репертуара: «Присяги не нарушу, не пожалею жизни, об этом и гармоника поёт. Мамаша, до свиданья, подруга, до свиданья, иду я моряком в Балтийский флот». В этом месте он распахивал отцовский глухой пиджак-сталинку, под которым оказывалась настоящая матросская тельняшка, обтягивающая его широкую выпуклую грудь. На улице Борька чаще всего пел про Джона Грея, красавца: «Был он большой по весу, с силою Маркулеса, храбрый, как Дон Кихот». Антон, услышав песню в первый раз, поколебавшись, сказал что, конечно, «Геркулеса» и, видимо, не «большой по весу», а «большой повеса». Результат был предсказуем.

— Какой ещё повеса? — оскорбился Корма. — Всё правильно: мощный мужик, тяжеловес. Ишь, профессор нашёлся!

И Антон получил щелчок по носу — это был коронный номер Кормы: после такого щелчка из любого носа мгновенно шла кровь.

Иногда не пели, а декламировали. Бабка — «Белое покрывало», дед — «Сакья Муни» Мережковского. Любознательный Антон как-то переспросил имя автора, но отец сказал: «Не надо». Читали вслух: Диккенса, Толстого, Чехова. (Когда у Антона подросла дочка, он пытался устроить такие же семейные чтения, и позже — когда появилась внучка. Но не получилось ни тогда, ни потом — что-то ушло безвозвратно, и нельзя было повторить даже такую простую вещь.)

— Что читать из Чехова? — спрашивал дед.

— «Полиньку»! — выскакивал Антон.

— Странный вкус у ребёнка, — говорила тётя Лариса, но дед уже открывал книгу и читал — особенно отчётливо те места, которые нравились Антону: «Цвет, ежели желаете, модный теперь гелиотроп или цвет канак… Есть два сорта кружев, сударыня! Ориенталь, британские, валансьен, кроше, торшон — это бумажные-с, а рококо, сутажет, камбре — это шёлковые…»

«Валансьен, кроше, торшон, — чуть слышно, закрыв глаза, шёпотом повторяла бабка, — рококо, сутажет, камбре…»

Когда приходил кто-нибудь из соседей, Василий Илларионович просил Антона почитать из настольного календаря за 1940 год. Нужные места он заранее отмечал синим карандашом. «Вы — как наш вождь, — серьёзно говорил Гройдо. — Он все резолюции накладывает — во всяком случае, накладывал — синим карандашом».

Антон звонким голосом начинал: «Ногти должны содержаться в чистоте, поэтому надо вычищать из-под них грязь. Ноги необходимо мыть водой с мылом не реже одного раза в два-три дня. Немытые ноги дурно пахнут. Волосы на голове расчёсывать ежедневно личной гребёнкой. Спать лучше не в той рубахе, которую носят днём. Не ложитесь в постель с обутыми ногами и в платье». Рекомендации календаря имели большой успех, Антону было непонятно, почему все смеялись: многое совпадало с тем, что заставляла его делать бабка. Всё лето он бегал босиком и по вечерам споласкивал ноги на крыльце из ковшика, но через два дня на третий бабка, как и календарь, велела мыть ноги с мылом. Правильно писали и про крупы, — их следовало перебрать, очистив от сора, мышиного помёта, и про соль, которая часто бывает грязной, и из неё надо приготовить раствор, прокипятить, процедить через марлю и солить этим раствором.