Василий Аксёнов - Была бы дочь Анастасия (моление)

Снял Захар Иванович шапку и полушубок, определил их на костыль возле двери, повесил туда же и пальто Рыжего.

– Не разувайтесь только, – говорит отец им. – Пол ледышный.

Прошёл Захар Иванович к столу, вынул из кармана бутылку водки, на стол её поставил.

– Спиридон же сёдни, – говорит. – Как не отметить.

– А Спиридон-то чё тебе? – спрашивает отец. – Родня, ли чё ли? – и смеётся.

– А у покойной-то, у Стародубчихи, ведь мужика-то звали Спиридоном, – говорит Захар Иванович. – Дак и помянем.

– Да Спиридоном ли?

– Ага… Это по-полному, а так-то Спиря… С первой германской не вернулся. Я-то не знал его, кого там был ишшо, только по тятенькиным разговорам: Спиря, Спиря… Я без штанов тогда ишшо похаживал.

– А-а, – говорит папка. – Елена! – зовёт маму.

Откликается та с кухни.

– На стол-ка чё-нибудь сготовь нам.

– Счас! – отзывается с кухни мама.

Мы с Рыжим уже на полу, домики из костяшек домино строим.

Нина и Николай сидят на лавке, слушают и смотрят, им и заняться больше нечем.

– А ну-ка живо от стола, – говорит им папка. И правильно. А то расселись.

Поднялись те неохотно, гуськом подались в другую комнату. Он, Николай, конечно, сзади – руки по швам и волочится. Ну ничего, они дождутся.

Вышла мама с кухни, поздоровалась с Захаром Ивановичем, поставила на стол хлебницу с хлебом, тарелку с квашеной капустой и ещё что-то, огурцы солёные, наверное.

– Ты тут, Елена, сядь да отдохни, ты тут, Елена, сильно-то не беспокойся, – говорит ей Захар Иванович. – Я и дома уж поужинал… плотно, ажно не согнуться.

– А чё я сильно, сильно-то у нас и нечего, – говорит мама – хлопочет. – Так только, горесть перебить.

– Дак и не надо. Не есть пришёл – маленько выпить. Ты уж нас шибко не ругай… Но. А то за день-то намёрзся.

– Да уж поджало – и намёрзнешься.

– Не говори, давно уж так-то не давило.

– Кляшшый.

Интересно бывает у нас Захар Иванович: за столом он, как другие гости, не сидит обычно, сидит на полу, возле буржуйки, подогнув под себя одну ногу, как турок, другую вперёд выставив, локтём упрётся на колено, курит папиросу. Когда всю выкурит, засовывает окурок, не загасив его, за отворот своего валенка. После на улице где-нибудь развернёт отворот и вывалит на снег скопившиеся за ним, за отворотом, окурки. Когда пора выпить, встанет, подойдёт к столу, стопку опрокинет, закусит быстро чем-нибудь и – опять на своё место. Так и беседуют: отец, находясь за столом, а Захар Иванович – возле буржуйки, им как-то ладно.

Вот и сейчас устроился уже по-своему Захар Иванович на полу, достал папироску, прикурил, затянулся шумно, с придыхом, и дым столбиком в потолок, голову запрокинув, выпустил. Нос у него большой, сизый, ещё и с мороза, так и вовсе распух как будто, на лице щетина пегая, густая, а на голове волос мало – темя просвечивает, и всё время улыбается Захар Иванович, щуря голубенькие глазки, словно близорукий. И рот у него не прямой, а наискось. «С малолетства курит, чуть ли не с пелёнок, – говорит Марфа Измайловна, – дак и скривило, покуда кось тогды ишшо не утвердилась… Её во рту-то попелехтай, языком-то поворочай – паперёсу… Рот-то – ладно, самого не повело бы».

– Дак ты чё? – спрашивает его отец.

– А ты давай там распечатывай, – отвечает Захар Иванович. – А я пока тут покурю… Давай командуй.

– Да ты и здесь бы покурил. Тут вот и пепельница, – говорит отец. – Я ведь курю вот.

– Здесь мне ловчей.

– Ну, и даёшь.

Разговор привычный – за них его проговорить можно – долдонят.

Схрумкал папка в кулаке сургуч на бутылке, крошки сургуча в пепельницу из ладони высыпал, открыл бутылку, разлил водку по стаканам, сидит, ждёт.

– Пьяницы, – шепчет мне на ухо Рыжий.

– Ну, – говорю.

– Я никогда пить не буду, – говорит Рыжий. – Горькая. Это бражку ишшо можно.

– И я тоже, – говорю.

– Вы на полу-то тут не застудитесь, – говорит нам мама. Села она на стул под часами, вяжет. – На кровати вон играйте.

Запихал Захар Иванович окурок в свою «пепельницу», поднялся, крякнув, со своего места, взявшись рукой за поясницу, подступил к столу. И: ну, мол; ну, мол.

Выпили они. Не чокаясь: «За Стародубчиху… чтоб ей там было… или не было». Сморщились. Подхватили с тарелки быстро вилками капусту, закусили молча. Чё уж, и правда, пить, раз так противно?

Опять Захар Иванович возле буржуйки, по-турецки там устроился, уже и курит, дым посылает к потолку – дым послушный – отправляется; табаком вкусно пахнет – ох, весна скорей бы уж, как и дождаться.

– А сколько лет-то ей уж было? – спрашивает папка, развернувшись за столом к Захару Ивановичу.

– Как коршуну, наверно, – говорит Захар Иванович. – Сколь её помню, всё была старухой. Митрей-то ихний ведь меня намного старе, ну а он у них был самый младший, старших-то выбили на фронте… Он прошёл – и ни царапины. Мать моя говорит, что у яё уж мох на крыльцах вырос.

– Ну, – говорит папка. – Может, и вырос… как у щуки.

– Ну дак, – говорит Захар Иванович. – Поживи-ка столь… и сплошь весь обрастёшь.

Молчат. А после папка и спрашивает:

– А на Кубе-то чё, слышал?

– Слышал, слышал, в мэтээсе говорили. Дак они, поди, добьются… так оно мне чё-то кажется.

– Кто?

– Да кто, американцы.

– А-а, – говорит папка. – Эти добьются. Наскребёт кошка на свой хребёт… Везде лезут.

– Но, – говорит Захар Иванович. – Чуть слабина где, и они там.

– Раз капитал, повсюду клешни, – говорит папка.

– Это уж точно, – говорит Захар Иванович. – Мороз-то скоро этот кончится?

– Кто его знает?

– Пошли на печку, – предлагаю Рыжему.

– Пошли, – говорит.

– Мама, мы на печку, можно?

– Можно, можно, – отвечает. – Там опара, в дё-же-то, не опрокиньте.

Забрались мы на русскую печь, штаб там сразу устраивать начали: Рыжий – Чапаев, я – Петька. Дёжа с тестом – Анка, и на самом деле бы не опрокинуть.

– Про войну бы лутшэ там поговорили, – говорит Рыжий. – То болтают чё попало.

– Ага, – говорю. – Про войну они не любят.

Свет погас – станцию заглушили.

– Солярка кончилась, – говорю.

– Вряд ли, – говорит Рыжий. – Нордет, наверное, напился – в эмтээсе деньги выдавали.

Прошла в потёмках мама на кухню, спички в печурке нащупала, чиркнула и засветила скоро лампу. Идёт с ней мимо нас. Вошла в прихожую, поставила лампу на стол.

Нину и Николая даже и не слышно – притаились. Ну ничего, ещё дождутся.

Мама вяжет – тень от рук её и спиц за ней мелькает под часами – как-то страшно.

Папка с Захаром Ивановичем разговаривают. Об охоте речь у них и о собаках, что ли? Может быть, о соболях или о белках? У меня в ушах шумит как будто – что-то слов не разбираю.

Мы играем: красные – беляков направо и налево рубим; не свалиться бы мне с печки.

А потом как будто слышу: