Василий Аксёнов - Была бы дочь Анастасия (моление)

– Он уснул, тётка Елена, – его, Рыжего, как будто голос. – Тычу-тычу, а он дрыхнет, – в вату голос будто упакован.

Открываю глаза, вижу: смотрит на меня мама – всматривается – как в буквы. После трогает рукой мой лоб и говорит:

– Ох, тошно мне, да он горячий-то… как печка.

Снял меня отец с печи, унёс на кровать – с ним, с отцом, мы будто пролетели по избе – как птицы.

Слышу после, словно во сне, как стали собираться дядя Захар и Рыжий. Извиняется Захар Иванович за свой приход, к ним теперь в гости зазывает: приходите, мол, как выберете время. Попрощались – ушли будто. Забыл ли я про них просто. Не помню. Помню пятна – кто-то намазывает их на стене как будто и стирает.

Раздела меня мама – соображаю колко телом, – смазывает мёдом, обворачивает газетой, после укутывает в шаль и укрывает одеялом. Вижу: смотрят на меня озабоченно и испуганно сестра и брат – как молятся. И говорит будто кто-то: «Спиридон, Спиридон». И другой уже кто-то: «Стародубчиха!» – и что-то чёрное – не ночь ли?

И проваливаюсь я куда-то сквозь непроницаемое, чёрное, падаю, пролетая мимо летней, маревой, муравчатой Ялани, мимо ельника густого, мимо Спиридона, мне знакомого и незнакомого, мимо мамы, отца, Нины, Николая, Марфы Измайловны, Ивана Захаровича, Захара Ивановича, Рыжего, Карьки, тёлушки красной и Буски – забываюсь. Ничего и никого – пусто. И вдруг среди этой пустоты и темноты возникает передо мной Стародубчиха. В голубом сарафане. Простоволосая. Молодая. Но я её узнаю. То, что это она, не сомневаюсь даже.

– Ну вот, милый, – говорит Стародубчиха. – Почти и встретились. Ты-то вернёшься, знамо дело, я уж нет, туда уж неохота. Лишнего там не болтай, передай только, что видел меня, что у меня пока всё ладно, и как мне рады-то тут, рады.

– Хорошо, баушка Парасковья, – говорю я. – Передам.

– Да какая я тебе теперь и баушка, – говорит Стародубчиха. – Это там-то баушки да внучики, а тут всё душеньки – все ровня. Я тебе – считай, что так – почти подружка. Ну ладно, милый, до скорого свидания, – говорит Стародубчиха. И говорит: – Тут, парень, всё скоро, тут оно – всегда. И как легко-то мне, легко-то. Ну, я помчусь к своёму Спиридону. То сговорились, да ещё не виделись: он чё-то шибко чем-то занят.

Сказала так Стародубчиха, и след её простыл.

А я смотрю и вижу:

Скатывает на меня с горы звонко хохочущий Рыжий огненное колесо, разлетаются во все стороны – от колеса ли искры, от Рыжего ли веснушки, – вот-вот оно меня спалит, задавит, колесо…

И не колесо это, а – солнце… В снег в логу вминаюсь телом я, короблюсь, обжигаюсь.

Страшно, страшно, страшно, страшно.

И опять я от себя исчез куда-то.

И очнулся только поздним утром – девять раз часы пробили.

Жив я, жив я – существую:

Розовым глазом через наледь на стекле оконном на меня глядел Господь – Спаситель.

Весь день после промаялся.

И не спать не могу, и спать не получается: прилягу на диван, а толку-то.

Взял Книгу. Прочитал:

«И видел я в Деснице у Сидящего на Престоле Книгу, написанную внутри и отвне, запечатанную Семью Печатями; и видел я Ангела Сильного, провозглашающего громким голосом…

…„Достоин Агнец Закланный принять Силу, и Богатство, и Премудрость, и Крепость, и Честь, и Славу, и Благословение!“; и всякое создание, находящееся на Небе, и на Земле, и под Землёю, и на Море (и всё, что в них), слышал я, говорило: „Сидящему на Престоле и Агнцу – Благословение, и Честь, и Слава, и Держава во веки веков!“ и Четыре Животных говорили: „Аминь“; и Двадцать Четыре Старца пали и поклонились Живущему во веки веков».

Отложил Книгу.

Оделся.

Вышел в ограду.

Передо мной сразу – Большая Медведица – чуть только приподнял глаза – немного опрокинулась. А если так, то – запрокинулась.

Самая долгая ночь – их рядом несколько.

Из ограды уже вышел. Смотрю.

Мороз сбавил. Изморозь поредела. Луна – высокая, ущерб почти и не заметен – чуть только стачиваться начала; просвечивает сквозь изморозь; гало вокруг – как абажуром.

Столб электрический. На нём лампочка – сияет.

Лампочка слева, луна справа, а от соседей – наоборот.

В доме у них тихо. Во всей Ялани – тоже тихо. Тихо и в космосе, и в сердце.

Постоял, постоял – но сколько же.

Взглянул на небо.

Звёзды.

Проговорилось:

– … и число их было тьмы тем и тысячи тысяч …

Из груди так – будто вырвалось:

– Господи, Господи, Господи, Господи!

Вырвалось – понеслось – душа следом.

Пошёл в дом. Пусто.

Скутал печь.

Уснул нескоро.

Душа во сне уже в меня вернулась.

За сутки до Сочельника, после захода солнца, при ещё озарённом по макушкам на закате ельнике, в котором угнездились и уже смолкли улетевшие туда из деревни на ночёвку вороны, приехал на последнем рейсовом автобусе из Елисейска Николай.

С неизменным своим тубусом. В тубусе планы, чертежи – что для него, для тубуса, обычно. Он, Николай, очередную церковь проектирует. Или – часовенку. Намеревался творчески здесь поработать.

Что у него это не получится, мне было сразу ясно. По-моему и вышло – не поработал.

Пока, поглядывая то себе под ноги на протоптанную глубоко в снегу дорожку, то, выше, на багровую корону ельника, от остановки несолидно добежал до дому, и задубел, замёрз.

«Как цуцик».

Почему-то так в Ялани выражаются про тех, кто крепко промёрз.

В ботинках-то, пусть и зимних, да в куртке на рыбьем меху, как в шутку называют здесь не настоящий, а искусственный, – и не от этого ли цуцик ?…

В дом влетел он, Николай, и к печке тут же ринулся. Вдоль стены её и плотно к ней руками распростёрся, словно соскучился и обнимает. Соскучишься, на клящем-то морозе. Позже сколько-то уж поздоровался – губы отерпли, пока отошли.

Время свободное выдалось, в кои-то веки, да и, как после, за столом уже, признался Николай, от жены ему побыть отдельно захотелось вдруг – ну и отважился, уехал.

Там то любовь, как говорил отец, до сюси-муси распаляется, что с ложечки, с ладошки ли, милуясь, кормят друг дружку принародно – на это наш отец, сурового нрава человек, совсем не мог смотреть спокойно, вовсе уж разъярялся, – то «третья мировая» между ними, мужем и женой, вспыхивает. Значит, такой момент теперь: не сюси-муси , а – война в холодном варианте. Даже дуэль однажды между ними, благоверными, произошла. Не на шпагах, не на пистолетах, а на домашних тапках. До первой крови: тапком она, хрупкое создание, ему, крупному и крепкому мужику, нос расквасила – нос там такой, конечно, бей да бей, не промахнёшься, отцовский , баклушей, – а кровь увидела и в обморок немного не упала, но оружие из рук выронила – сражение на этом и закончилось.

Плоть-то едина, так сама с собой, выходит, и повздорила, тапкой себя и отходила – так получается.