Василий Аксёнов - Была бы дочь Анастасия (моление)

Душевен человек не приемлет.

Сумбурно, путано – не поразмыслишь – взлететь высоко для этого надо, чтобы одуматься, но от земли не оторваться – крепко держит; ещё ж весна сбивает с толку: для тебя она ещё грусть светлая и удивление, а для покойного она уже ничто – так есть она на самом деле, её нет ли? Кто из нас спит, а кто проснулся?

Бродяжка-ум побегал и вернулся: обращаю внимание на то, что старшие яланцы на холм могильный, как в окно избы своей, привычно смотрят, спокойно крестятся, беззубо шепчут: Царство, мол, Небесное – обешшано, и всё тут. Всуе не мудрствуют, и их сердца не омрачились.

И тут же, следом, так подумалось мне:

Как наши праотцы, дети Адама и Евы, отнеслись к первой смерти, естественной – своих родителей, и насильственной – Авеля, своего брата? У них ещё не было веры, у них была ещё очевидность.

Но ни о чём сейчас лучше не думать:

Вечер водворится плач, а заутра радость.

Покинули кладбище, без одного – там остался: в Ялани убыло, на кладбище добавилось – уже намного обогнало; соотношение не в пользу Ялани, а в пользу вечных её высылок – и никаким отказом в выписке и прописке приток людей туда не остановишь.

Идём.

Солнце от нас справа, тени наши слева – тоже идут, хозяев передразнивают.

Вернулись быстро – налегке-то.

В доме к поминкам всё уже готово. Несколько женщин двое суток хлопотали расторопно. Среди них и соседка Коланжей, Катя Голублева. На два класса младше меня училась в школе. Тихая, скромная. Раньше совсем такие мне не нравились, считал забитыми и скучными их. Теперь иначе их воспринимаю. Постоишь рядом с Катериной – как около иконы намоленной побудешь. В глаза заглянешь ей, и радости на целый день. Сын её, Иван, воевал в Чечне. Привезли матери в гробу. Похоронили. Но оказалось – не его, а от другой отняли матери – та теперь в поисках глаза проплакала все. Вернулся Иван, раненый. Женился через год на яланской девушке, племяннице Вани Чуруксаева, Светлане Нестеровой, младшей. Живёт теперь и работает в Елисейске. В пожарной охране. Тихий такой же, в Катерину. Все на неё теперь надежды возлагают в связи с Данилой, мол, не оставит она его, сироту, беспомощного и блажного, помирать с голоду, ухаживать за ним станет – по-соседски. Не сомневаюсь, так оно и будет.

Расселись плотно за столы. Поминаем. Сначала тихо, посудой только дружно позвякиваем и побрякиваем – проголодались, дело великое исполнили, а к завершению уж шумно – но ни одним плохим словом покойного не вспомнили.

Хороший был человек, Царство ему Небесное.

Водка – привычно – в гранёных стаканах, и до рубца её в стаканах.

Не сел Данила за стол, как его ни звали, ни тянули. Ушёл сразу в другую комнату, лежит там на кровати – радио слушает, по телефону разговаривает, с отцом, может, – забот у него теперь добавилось.

Помянули. Встали разом все из-за столов. Вышли из дома, стоим возле ворот. И тут разговариваем – опять о разном, заурядном; кому в глаза бьёт солнце, отворачиваются, а кто спиной к нему, тому и ладно.

Кто домой, а мы к Грише Мунгалову, в балок его – хозяин, я и Гриша Фоминых. Втроём, от всех отдельно, помянули. Спиртом. Клопов им только травить, другого нету – извиняется хозяин. Кто как учился у него, кто как рыбачил с ним, с покойным, кто как охотился, повспоминали – интересный был собеседник, у костерка, так и особенно. Спирту мало – быстро кончился. И нас много – в балке тесно.

Идём с Гришей Фоминых от Гриши Мунгалова.

Капель унимается. И снег в тени уже твердеет; тень синяя – как будто кто облил её чернилами.

Белошапкин Егор Павлович – на Гнедке своём, после поминок, уже к Кеми подался за водой. Стоит в санях, рядом с железной бочкой, та на боку лежит, и прорезь в ней прикрыта мешковиной. Приподнял Гнедко хвост – навозит.

– Ну, холера, – говорит Егор Павлович. Проехал.

– Смотаться хочется куда-нибудь, – говорит Гриша. Высокий, загородил от меня солнце. – Ты за границей где бывал? – спрашивает.

– Нет, – отвечаю.

Шагаем в ногу – как в строю – по-солдатски.

– А хотел бы? – спрашивает Гриша.

– Нет, наверное, – говорю. И добавляю: – Разве на Патмос.

– Где это?

– Остров в Эгейском море.

– Покупаться?

– Просто побыть. Жил там когда-то и какое-то время Девственник Великий.

– Какой?

– Апостол Иоанн.

– А-а, – говорит Гриша. И говорит: – Был тут в церкви… постоял, постоял… поют о чём-то – не понятно. Ачё, по-русски-то нельзя?

– Мы молимся, – говорю, – в церкви вместе с нашими предками тысячу лет. Начни язык службы менять… не остановишься, и не поймут они нас, наши предки. Так и до фени доберёмся… до жаргона воровского.

– А я бывал… Служил в Германии. В Восточной.

– Знаю.

Шли, шли – дошли.

Разошлись с Гришей на перекрёстке, направился каждый к себе.

Солнце уже над самым ельником – туда, за мироколицу, в завтрашний день заглядывает – что там?

Занёс лопату в ограду. Зашёл в дом. Никого.

Затопил камин. Сижу возле.

Взял Книгу. Прочитал. Раз. Второй – одно и тоже.

«И явилось на Небе Великое Знамение – Жена, облечённая в Солнце, под ногами её – Луна, и на главе её – Венец из Двенадцати Звёзд…

…и рассвирепел Дракон на Жену, и пошёл, чтобы вступить в брань с прочими от Семени её, сохраняющими Заповеди Божий и имеющими Свидетельство Иисуса, Христа».

Отложил Книгу.

Пошёл на веранду, на которой отец давно уже молчит.

Смотрю в окно: завечерело – и об этом он, отец, ни слова.

Побродил по дому, скрипя полом. Опять вернулся на веранду.

И вновь свой труд вершит тесло. И вновь свой челн стремит весло. В груди родник струит тепло. Очам – темно. Уму – светло.

Вышел на улицу. Стою.

Луна была. Полная. За тучами скрылась. Половина неба чёрная, слилась с ельником, другая половина – изумрудная.

Подумал – не своё – чьё-то:

«Смерть настигает человека в момент наибольшей доступной ему духовной зрелости и высоты».

Зреть ещё, выходит, надо – это я своим уже дополнил.

Вспомнилось вдруг с чего-то из Клавдия Птолемея:

«Знаю, что смертен, что век мой не долог, и всё же – когда я Сложный исследую ход круговращения звёзд, Мнится, земли не касаюсь ногами, но гостем у Зевса В небе амвросией я, пищей бессмертных, кормлюсь».

О чём угодно, лишь бы не о главном – страх народился – оттесняет.

Пошёл в дом.

Поспать необходимо, думаю, а то дозреешь раньше времени и голова треснет, как переспелый огурец.

Дорожка и поляна возле моего дома уже просохли. На дорожке слежавшиеся плотно берёзовые листья – прошлогодние, опилки старые – перед отъездом, в сентябре ещё, пилил я тут гнильё разное, по маминой просьбе, на дрова в подсобку, чтобы добрые не тратить, – нагреть воды в подсобке только ей и надо было, чтобы скотину напоить.