Василий Аксёнов - Была бы дочь Анастасия (моление)

Вода в Куртюмке красно-бурая, всё прибывает – далеко из берегов вышла – левый и правый у неё пологие.

Парят поляны – просыхают. Мальчишки мяч уже на них гоняют – то проберутся на одну, то на другую – так интересней.

Проталины по косогорам прямо на глазах расширяются. И на нашем, истоминском, тоже. В самом логу уж только – снег-то. И там его ручьём смывает, подъедает. В тайге его ещё немерено.

Тихо. Безветренно.

В ельнике, за Балахниной, бензопила спозаранок, часа два, пока прохладно было, надрывалась – дрова на зиму пилил кто-то. Теперь там тихо. Или пила сломалась, что с ними случается, или пильщик праздник праздновать домой ушёл – как полагается.

И мне с утра, как только встал, водки вдруг выпить захотелось. Не пить же одному. Не стал поэтому. Пока. Успею.

Ещё и музыка: включил телевизор, там:

Двадцать второго июня, Ровно в четыре часа…

И Высоцкий – в окно выставил, наверное, и включил кто-то магнитофон на полную громкость:

На братских могилах не ставят крестов, И вдовы на них не рыдают… Всего лишь час дают на артобстрел – Всего лишь час пехоте передышки…

Вовсе уж как-то…

Дорогу около Кеми, под Лисьей горкой и под Полоусно, перелило – в гости ждать кого-то нечего. Ни Николай, ни из друзей моих никто ко мне сегодня не пожалует. Только на вертолёте. Или на моторной лодке. Бензину много надо – кто решится, все тут без денег нынче, нишшые.

Соседи мои ещё в апреле приступили к празднику. Серьёзно к этому отнеслись. В своём огороде, возле бани, первого мая шашлыки из чего-то жарили, гадать не стану, из чего, но не из рыбы, точно, не из осетрины. Флакон в маёвке принимал участие активное. Там, возле бани, на обломке шифера и ночевать остался после, прикрывшись чёрным чем-то, может – листом толя или рубероида; в баню войти уж не сумел, а в дом его, пожалуй, не пустили: дурной он, пьяный-то, и колотить его уж надоело. Жив-здоров – ничего с ним не случилось, снова сегодня у соседей, и дым там, видно, коромыслом. Ничё с такими не быват – живушшы, другому так бы – дак погибель. Жив-здоров, и хорошо.

Чаю остывшего попив, в который раз включил я телевизор – новое о мире захотел узнать – не получилось.

Идёт ко мне, в окно вижу, Гриша Фоминых. Полтора-Гриши – высокий. Как верста коломенская – долговязый. Смотрю: тепло на улице, а он в бушлате почему-то.

Вошёл Гриша, в дверях пригнувшись, как будто кланяясь с порога.

– С праздником, – говорит.

– Тебя так же, – отвечаю.

– Дома сидишь.

– Сижу.

– Вижу. Погода – шепчет… ты тут киснешь.

– Не кисну-слушаю: поёт – не шепчет… А ты куда собрался – с рюкзаком?… Тебе в бушлате-то не жарко? – спрашиваю с чувством нахлынувшего на меня вдруг беспокойства. Потому что догадываюсь: так же вот, с полным рюкзаком, Гриша ко мне пришёл на Пасху – разговляться. Разговелись. – Не уток караулить?… В камуфляже.

– Жар костей не ломит, знаешь… Вдруг где придётся подстелить. Скинуть недолго… Нет, не до уток, – говорит Гриша. И: – Чё, здесь, у тебя начнём? – кивнув на стол, спрашивает. – Или сразу на природу подадимся?… Грамм-то по сто и тут, пожалуй, можно… Пол намыл, гляжу… мне разуваться?… Башка того моя… поправить надо. Так никогда как будто не трещала.

– Сразу пойдём, – говорю. – Тут, взаперти… погоды не было бы, ладно… Там уж, на воздухе, поправишь. – И: – Что взять? – спрашиваю.

Дома я с Гришей – как невольник: стеснён положенным гостеприимством – лишний раз не пропустишь, – а на природе мы равны, и для меня схитрить возможности там больше: дозу-другую крадче в сторонку выплеснуть. Гнаться за Гришей – помереть. Не выпить с ним – не уважаешь, парень! – разобидишь.

– Водка есть если, возьми… Легко сказать тебе – поправишь, ты вон… как свеженький огурчик, тебе-то ладно, хорошо, – говорит Гриша. – А мне вот худо… Пожалел бы.

– Обычно водки не хватает, – говорю, всё больше и больше начиная малодушно тревожиться о завершении этого дня и, в большей степени, о начале следующего. Не знал бы Гришу, так бы не тревожился: для меня водка горькая, для него – сладкая.

– В том-то и дело, – говорит Гриша.

– А закуску?

– Закуски хватит, не заботься… В конце концов, и снег – закуска… Водку вот снегом не заменишь.

– Да уж.

Достал я – под одобрительный возглас Гриши – из холодильника литровую бутылку минусинской, сунул её в Гришин рюкзак – едва она там поместилась – набит так тесно.

– Ты как на Полюс… снарядился, – говорю.

– Ну дак, – говорит Гриша. – Большой всё ж таки праздник.

– А из чего?

– Выпить-то?… Есть.

– Большой… Эти… твои… складные, что ли?

– Нет, специально взял… гранёные… Телевизор выключи, – говорит Гриша. – Уйдём, забудешь… весь день тут будет тарабанить. Может, и ночь… Как полагается – гранёные.

– Выключу, – говорю.

Сходил тут же, выключил. Пока ходил туда-обратно, и вспомнил, на кого похож Гриша – на одного из нынешних американских губернаторов – Арнольда Шварцнеггера – и обличьем, и фигурой, – а тот похож на остяка – и где как что там примешалось? Возможно, гунны виноваты.

Вышли мы с ним, с Гришей, на улицу. После избы-то – благодать. Стоим – вдыхаем.

Скворец с кедровой ветки моего скворечника увидел нас и заскворчал. Воробьи с берёзы расчирикались – в приветствии. Ворона на столбе сидит, блестит, как сатиновая. Молчит – из вредности, хотя и наверняка знает, что нынче праздник – не первый год живёт, пожалуй. Пусть.

– Хорошо, – говорит Гриша.

– Хорошо, – соглашаюсь.

– Ещё башка бы не гудела.

– Да-а, – тяжко думаю про завтра.

– Да, – говорит Гриша. О чём он думает, не знаю.

Дом на замок не стал запирать. К двери приставил деревянную лопату только – не поленился, а умышленно: вдруг да приедет всё же Николай. Что подвернётся, мало ли, с какой оказией. Может, направят в нашу сторону пожарный вертолёт – тайга, проверить, не горит ли – дыма не нанесло пока, но запах гари в воздухе стоит – пылает где-то. Может, кто переправу там, где перелило тракт, наладил. А здесь пешком уже дотопает. Перед замком окажется – занервничает, разволнуется, хоть и знает, где у нас хранится ключ обычно – тут же, над дверью, за наличником. Помня, какой нынче день, меня по канавам пьяным да – нет кабаков в Ялани, так – по людям кинется разыскивать – найдёт, конечно: Ялань – не Москва. Только сомнительно, что он приедет: сюда-то, может быть, и проберётся, а отсюда? – в реках воды ещё прибудет непременно: снегу в лесу ещё полно, почти не убыло. Так это я – подстраховался: и сам, приду после, где ключ лежит, вдруг да забуду, а тут убрал лопату – и входи… или, с кем не случается, заваливайся.

– Переусердствовал чуток, – говорит Гриша. – Да это всё Екунька Поротников… Вчера собаку у него купил… Взять за неё деньгами отказался. Пришлось немного…