Василий Аксёнов - Была бы дочь Анастасия (моление)

– У тебя своих мало? – спрашиваю. – Целая псарня.

– Ты что!.. – говорит Гриша. – Такая сучечка!.. Пойдём, посмотришь… Пока отдельно посадил – пусть привыкает.

– Потом. Успею, – говорю.

– Он с ней за соболем ходил и на медведя… Мордочка – умная, красивая!.. И хвостик кренделёчком!.. И где глухарь, дак не отпустит, – говорит Гриша. И говорит: – А ушки – лаечка – бесценная собачка.

– Если хорошая, продал Екунька почему?

– Кормить нечем, и остарел – охотиться уже не может… Русский человек, говорит, деньги за собаку не берёт… Русский. Нос плюский, глаз узкий… Так у меня и ночевал. Ушёл под утро.

– К себе на стойбище?

– Не знаю… Ноги ослабли, говорит.

Выйдя за ограду, направились мы с Гришей сразу, без обсуждения, словно заранее договорились, на Кемь. К устью Бобровки. На стрелку. Нижней дорогой не пролезешь – всё от Куртюмки, до угора, затопило, пошли верхней.

Домов жилых здесь почти нет, больше пустые – никого, прошли, не встретили. Только в избёнке стариков Енговатовых, тёти Лукерьи и дяди Егора, на окне голубая занавеска едва заметно колыхнулась – нормально.

– С днём Победы! – крикнул Гриша. Отозвалось от стёкол окон: дзы-ы – за глухонемых-то.

Шли, шли – пришли.

Облюбовали на яру место без снега и уже просохшее. Под старыми, знакомыми нам с детства и изученными в своё время до верхушек соснами расположились.

Костёрчик разожгли – когда угли нагорят, картошку печься в него бросим, атак-то надобности нет в нём – тепло, и комары пока ещё не полетели – не от них; как на природе без костра-то – лишь поэтому.

Скамеечка тут уже есть – доска на чурках; мы среди сосен – как в беседке. Беда только – огромный муравейник рядом, под одной из сосен, и муравьи уже проснулись – придётся вытерпеть соседство это.

Солнечно. Ярко отовсюду. И от реки ещё слепит.

Шумит она, река, внизу – мощная. Подмытые и обрушенные где-то большие лесины с торчащими над водой корнями и льдины всё ещё несёт, и разный мусор, скопившийся с прошлого лета по берегам. В воронках крутит. В пригнутых по течению тальниках вода пенится. Противоположный, низкий берег далеко залило, ломится поток по лесу прямо, по покосам – в упор до Камня.

– Много воды нынче, – говорит Гриша, выкладывая из рюкзака на заменивший нам стол валявшийся тут же дощатый ящик, прежде накрыв его газетой, провизию: хлеб, сало солёное и копчёное, варёную лосятину, утятину, лук, чеснок, банки с какими-то консервами и водку – мою, литровую, такую же свою – бутылки поставил рядом с ящиком – на том уж некуда. – Давно такой чё-то не помню.

– Да-а, – говорю. – Много. – Грише – про воду, а себе – про водку: очень, мол, много.

– И ещё прибудет – снегу столько… в лесу-то он ещё не таял толком, – говорит Гриша. И спрашивает: – Слышал-нет про наводнения? И на Оби, и на Ислени… Пока-то там ещё, в верховьях.

– Слышал, – говорю.

– Елисейск опять подтопит… Хорошо нам – на горе-то.

– Да, Ялань уж точно не утонет.

– Знали предки, где построиться… Не дураки были.

– А в Елисейске, значит, дураки?

– Выходит.

– Ну, и место-то у нас красивое.

– Да, – говорит Гриша, вытаскивая из кармана бушлата складной нож и раскрывая его. – Красивое. Ничё не скажешь. Это верно. Где бывать ни приходилось, нигде такого не видел… Чтобы село так разместилось… И всё не то чё-то, не так – невзрачно… Да и само-то… Со всех сторон – как на картинке, откуда бы к нему не подъезжал.

– Ещё бы вот не разорилось.

– Не разорили бы… Не разорилось… И лес бы так вокруг ещё не вырубали.

– Ну, много хочешь.

– Да немного. А просто жить хочу по-человечески.

– По-человечески вот и живём.

– Тогда уж лучше по-собачьи… Те хоть природе не вредят.

Недалеко от нас мальчишки на проталине, такой же, как наша, в костре картошку испекли уже, судя по запаху, – лакомятся. Нет до нас им никакого дела, и нам до них так же. Сказал про них и позабыл.

Утки, кряквы в основном да чирки, реже, ещё какой-то не опознанной мной разновидности, туда-сюда летают ошалело. То вниз по Кеми, то вверх по ней. То над водой, то выше леса промелькнут. Как отовсюду будто гонят их, нигде им, бедным, не присесть – жалко.

Едва доносится: стреляют где-то.

– На уток нынче не охотишься? – спрашиваю.

– Охочусь, – говорит Гриша. – Когда время есть… Между застольем и похмелкой… Это ж не курица, вон выложил, а – утка.

– Я догадался… Курицу с уткой трудно спутать.

– Да, это точно, курица – не птица… Далеко не хожу: в огороде у меня лыва – прямо на ней и караулю… Спрячусь в коптильню и сижу, под куст или пень не маскируюсь… Уснул тут в ней, на табуреточке… Пил перед этим чуть не сутки… Кто я и где?! – когда проснулся-то… Место признал, потом – ружьё, после – себя уж еле-еле… Ружья бы не было, не знаю… Иди и спрашивай кого-нибудь, кто я такой, откуда взялся.

– Не тесно в ней?

– В коптильне? Тесно!.. Сидишь, как… в гузке вон у курицы… С моим-то ростом.

– А не боишься гриппа? – спрашиваю. – Птичьего.

– А чё мне грипп?… Только вари её подольше… Давай, – говорит Гриша, доставая из кармана рюкзака пол-литровую бутылку, – сначала самогонки… Магарыч – Екунька выставил… И как мы с ним не выпили, не знаю… Грипп-то он птичий же – не человечий.

Разлил Гриша по гранёным зелёного стекла стаканам – до полоски. «Ох», – думаю.

– Испугался?… Это – первый, – говорит Гриша. – Потом уж так – по половине.

Чокнулись мы.

– За Победу.

– За Победу. Выпили.

– Ох, ё-моё!.. И из чего ж он её гонит? – спрашиваю, отломив скоро корочку чёрного хлеба и занюхивая ею тут же. – Не из собачьего помёта?

– Не знаю, – говорит Гриша. – А мне дак кажется нормально.

Закусили.

Налил Гриша, как обещал, по полстакана.

– Давай ещё раз за Победу… Потом помедлим. Выпили.

– Во-о, – говорит Гриша. – То ли дело. И в голову пришёл праздник, а то всё как-то… чёрный будто понедельник.

Постелил он бушлат на жухлую сосновую хвою, нагретую солнцем, прилёг на него – на костёр смотрит. И говорит:

– Фронтовиков в Ялани не осталось… Плетиков, Белошапкин… Ну, дядя Гоша Енговатых. Тому уж тоже восемьдесят с лишним…

– Да, – говорю. – Так. Из Ялани только комсомольцев ушло на фронт семьдесят два человека, а вернулось из них двенадцать. И это только комсомольцев.

– Да, – говорит Гриша, рукой сметая с себя муравьев.

– А мужиков простых-то, беспартийных – кто их подсчитывал? – говорю.

– Ну, – говорит Гриша. – За мужиков простых… никем не считанных… родными только… сестрами, жёнами да матерями. – Дотянулся он до бутылки, разлил по стаканам. – Помянем… У меня два дядьки, один с двадцатого, другой с двадцать второго – совсем мальчишки… Иван и Митрофан Степановичи Фоминых… И где схоронены, не знаю. Знал бы, хоть съездил, мать просила, с могил земельки бы привёз… Из тех, несчитанных. Нашей, яланской, бы и им посыпал… Выпили.