Василий Аксёнов - Была бы дочь Анастасия (моление)

Побелел, вижу, мой друг, будто вся кровь из него через пятки вытекла, оцепенел, словно не моя дурная голова перед ним, а – Медузы, страшная.

Сорвались галки стаей с поляны, взметнулись чёрным лоскутьём в голубое небо – загалдели. Сидит ворона на перилах клубного крыльца – осуждающе на них закаркала и – громко.

Привёл я Володю в чувство своим – не сознательным, скорее, а от шока болевого – смехом. Достал Володя, бледный сам, как лихорадка, из кармана складничок, лезвие выдвинул, протиснул мне его между нижними и верхними зубами и кое-как, вспотев от нервного накала, челюсти разомкнул мои.

Из одного зуба, верхнего, проволочка, пулька недоделанная, сама вышла, а из другого, нижнего, пришлось её вытаскивать. Ничем иным как – пассатижами. Как гвоздь из крепкого елового сучка.

И покрутились мы с Володей, покрутились же. Но изловчился всё же он.

Зато спокойно спать не мог потом Володя долго. Хоть, говорил, вставай и медовухой напивайся – не выводилась та у них.

А на моём вот сне никак не отразилось это.

Но через год ровно – накупался я в ледоход в Кеми нечаянно – и разболелись они у меня вдруг одновременно оба – мстя будто мне, договорились. Тут уж и я узнал, как – «хоть на стенку-то когда запрыгивай».

Володи не было в Ялани, был он в Елисейске, в институте, к сессии готовился – будущий учитель физики. Водополица. Мосты на речках посносило. В город, в больницу, не попадёшь, да я туда и не поехал бы – больница для меня страшнее смерти.

Хожу – страдаю – новое для меня оно – зубное ощущение, теперь врагу не пожелаю. К какому только средству и не прибегал. И водки, чуть ли не литр, выпивал. Ну, помогало, но ненадолго: хмель прошёл, и боль вернулась, да не одна – с товарищем – с похмельем. И чесноку на пульс к руке привязывал; и ватку, смоченную в одеколоне, на спичке в ухо запихивал; и фильтр от сигареты сжигал, а огарышами дупелки больные запечатывал; и к щеке чего только не прикладывал, вплоть до куриного помёту, – кто что насоветует, то, уж отчаявшись, и выполняю.

А потом паренёк один, наш же, яланский, Вася Белоземцев, учился в школе класса на четыре меня сзади, забрать должны были его через неделю в армию, и говорит мне: ставь бутылку, мол, моментом вылечу.

Готов на всё я – хоть четыре. Купил водки, выпили мы с ним. Сходил он домой, вернулся на мотоцикле. Марка- «Восход». Моток изолированной тонкой проволоки из багажничка достал, двумя концами присоединил к магнето, а два других конца заставил меня вставить в дырки моих сляченных зубов.

Исполнил я это, чуть не падая от боли. Крутанул Вася «заводилку», и я – не помню, правда, как – оказался метрах в пяти от того места, где находился только что, – в кювете.

И будто гром. И будто молния. И началось всё будто разом, разом и закончилось. В сознание пришёл, смотрю – «врач» мой довольно улыбается. И слышу: ну, мол, а я чё говорил!

Боль и на самом деле прекратилась. Только вот падал, палец указательный, на котором рогатку резиновую устраивал когда-то, сломал – кривой вон и сейчас.

Болеть эти два зуба перестали, но скоро шататься начали. Страшно мне надоели. Вспомнишь тут и прадеда, Григория-то Митрофановича. Но к его средству – «дверь и нитка» – я не прибегал, замечу сразу.

И уже тут, в тогдашнем ещё Ленинграде, уговорила меня жена – я всё ходил и на зубах дырявых, словно на свирели, циркал, на нервы действуя ей, – обратиться в поликлинику зубную.

Месяца полтора я собирался с духом.

Пошёл. Пришёл. Записался. Очереди дождался. Сел в кресло. Доволен: дантистка красивая, молодая – стыдно только, что зубы у меня, как у дряхлого мерина, шатаются – не все, конечно, два только.

Приготовила она инструменты, «сверло» мне в рот, как молоток отбойный в угольный пласт, вставила, «работать» начала, стахановка. А изо рта у меня – возможно, мне и показалось, – как из настоящего дупла древесного во время лесного пожара, дым повалил. Взял я дантистку крепко за руки. Она – глазами на меня – как лань испуганная – на охотника. Отстранил её, снял со своей груди тряпицу белую, будто салфетку – будто пообедал, и вон стремительно подался.

Но зубы те в конец меня замучили. Просто собой уже – не болью. Язык устал от них, от бесполезных, – всё и валяй с угла и на угол их.

И вот как-то… Хорошее начало.

И вот однажды.

Жена на кухне – ужин готовит. Я в комнате. Сижу. Внешне – бездействую. Внутри – на дело созреваю. Как вулкан. В этом я скор, как правило, – и взбеленился.

Взял плоскогубцы и выдрал верхний, больше надоевший. Стою. Разглядываю. И жена с тарелкой горячего супа с кухни в комнату заходит. Идёт к столу. Мимо меня проходит и спрашивает, дёрнуло её, мол, это что такое у тебя в руке-то? И я хорош – ей отвечаю: да зуб, мол, только что извлёк.

Повалилась, вижу, повалилась она, жена моя, – тахта поблизости, так на неё, удачно. А вот тарелку – на ноги мне прямо – как прицелилась. Ох, и попрыгал я да поругался, босый.

Другой, обезболенный навечно магнето, зуб, по настоянию жены – угодил я ей на праздник, на международный женский день, – удалили мне по всем канонам медицинским, как гражданину. Перетерпел, пришлось уж: с волками жить – по-волчьи выть.

«Человек из двух частей состоит, из души и тела, – писал Тихон Задонский, наш святитель православный. – Имеет тело свою беду и неблагополучие, имеет и душа».

А зубы. И душа о них болит, страдает от них и тело. Как будто отдельно они человеку предлагаются. И появляются-то они позже, не сразу, как он, человек, родится. Как аптечка медицинская к автомобилю или инструменты. Плохо пользовался ими, неумело, сломал, случай ли какой несчастный, тут украли, а там выбили, – и приобретай новые.

Ещё и вот что он писал, Святитель:

«Христианине! великое безумие есть и явная пагуба жалеть и плакать о том, что как тень преходит, что ныне имеем, а вскоре и не имеем (кончина бо жизни нашея всему полагает конец); а не жалеть о том, что, единожды сысканное, во веки пребывает».

Тем и утешусь, тем и вразумлюсь, так ничего и не поняв про них, про зубы, но тем не менее:

Помилуй, Господи, мя грешного!

Прочитал я тут случайно в какой-то газетёнке – в какой, не помню, – что у старухи, чуть ли не столетней, не то в Грузии, не то в Армении – вот уж и забыл, где точно, – жительницы гор, выросли вдруг на месте выпавших полвека назад коренные зубы. Бывает же такое! Новость, конечно, интересная, но вопрос мой для меня ещё больше лишь запутала.

Прибежала под вечер украшенная бигудями Рая – денег занять, чтобы проехать на автобусе до Елисейска: набрали они с Виктором сегодня черемши хорошей много и пучков уже – весь, дескать, стол завален ими – навязали; завтра с утра хотят отправиться на рынок. Деньги у меня есть: у Колотуя скоро день рождения – купил он у меня десять килограммов хариусов – сам не свой до малосольных, и Николай ещё, когда был тут, на пропитание оставил мне великодушно. Одолжил я Рае денег. Пообещала: завтра же вечером и отдадим, мол, – за черемшу-то что-то, дескать, выручим.