Сергей Носов - Дайте мне обезьяну

Иногда снятся страшные сны. Кошмары у собак бывают двух видов. Чаще всего чуются запахи, наводящие ужас и омерзение, например, запах следа на песке от резиновой подошвы сапога Митрофановича, ветерана отлова безнадзорных животных, или кисловатый душок вельветовых брючин контролера трамвайного парка, отобравшего у суки щенят.

Но страшнее всего (и вот где кошмар!), когда снится отсутствие запаха.

Почему собаки воют на луну? Потому что луна не пахнет. А это ужасно. Все должно пахнуть, все, что есть в природе, все обладает запахом. Но не пахнет луна.

Собаки не понимают луны. Зачем не источает запаха такое большое, круглое, светлое? Собаки чуют ее, непахнущую, пугаясь собственного чутья. Даже когда луна прячется за облаками, собаки чуют ее. Луна тревожит их и пугает.

Не пахнет лишь то, чего нет. Даже то, чего нет, способно пахнуть, если оно желаемо, вроде куска сырокопченой колбасы, всегда отсутствующего, но всегда чаемого, – но чуемое обязано пахнуть, раз оно чуется, как же можно чуять непахнущее и бесшумное? Одна зримость. Зримость несуществующего. Видимость того, чего быть не должно – не имущего запаха. Необъяснимо. Мозги набекрень. У собаки дрожат задние лапы, когда ей снится луна.

Луна – это большое ничто. Образ небытия, образ чуемой смерти. Хочется выть.

Но кошмары редко беспокоят собак. В основном сны у них радостные. Симфонии запахов снятся собакам – нюхай и нюхай!

А сколько оттенков! Косточка, зарытая под молодым тополем, это совсем не то же, что зарытая под сосновым забором. На закате кусок колбасы пахнет иначе, чем в полдень.

Запах – понятие геометрическое. Он отвечает объему, допустим, холодной котлеты, не убранной со стола, или длине связки сосисок, опрометчиво оставленной кем-то в хозяйственной сумке.

Но чесаться во сне – это тоже очень приятно. Очень приятно во сне лизать руку хозяина. Приятно слышать свой лай, обращенный против соперника, хотя бы и теоретического. Приятен запах границ, обозначенных твоей неповторимой уриной. Собачья свадьба – это очень и очень приятно.

Но всего приятнее услышать, как тебя называют по имени. Собаки любят свои имена.

Тоскуя по имени, безродная и безымянная дворняга долго следит за человеческой речью, пытаясь уловить в непонятных созвучиях намек на прозвание, относящееся именно к ней. Во сне она будет случайные звуки тревожно сопоставлять с запахом собственной шерсти, в которую запрятала нос.

Ушанка ли, Тим ли – какая разница, как назовут. Блажен имеющий имя, сон его спокоен и ясен.

Не чудо ли это? Во сне собака умеет говорить. Она способна представить и медленно повторить свое имя.

Произнося свое имя – четко, внятно, не торопясь, – собака во сне ощущает себя человеком.

…Тетюрину снилось, что он лежит, как он и лежал спящим, но только бодрствует; он ощущает обе свои ноги – и правую, и левую, и даже видит обе, но притом знает про левую: она – фантом. Ее нет. Мысль об отсутствии левой была мучительна. Фантом немного затек, впрочем, как и правая, ничем не отличающаяся от левой, только тем отличающаяся, что Тетюрин знал, что та фантом, а эта – его. По отношению к левой ноге то было фантомное затекание, а по отношению к правой – естественное.

Во сне Тетюрин вспомнил о Катерине, и стало горько Тетюрину: Катя, Катенька, зачем я тебе такой?

Фантом шевельнулся. Не Тетюрин шевельнул своей левой, а левая сама шевельнулась – фантом не подчинялся воле Тетюрина. Скорее сам Тетюрин подчинялся командам несуществующей левой (он знал, что она не существует), – шевельнувшись, нога-фантом шевельнула всем целым, каковым себя еще мнил Тетюрин. Может, на сантиметр, но в целом – в целом он сдвинулся. И проснулся в испуге.

Обе ноги со всей очевидностью принадлежали Тетюрину. Разница между ними лишь в том была, что одна была правой, а другая левой. Камень с сердца. ОК. Обе мои. Он глядел на ноги, шевелил пальцами. Все получалось. Немного тревожила асимметрия сна – почему именно левая так отличилась, не потому ли, что именно слева съездили ему по голове? Он потрогал голову. На месте.

Он вспомнил, как сон, свое позавчерашнее пробуждение ото сна: пробудился он от щекотки. Кто-то трогал его за плечо, потом за талию. Открыв глаза, Тетюрин увидел седобрового старичка в белом халате, он снимал с Тетюрина мерку.

– Вы что – гробовщик? – спросил Тетюрин.

– Господь с вами, я портной.

– А зачем?

– Срочный заказ.

– На что?

– «На что, на что»… На костюм. На свадебный.

Из-за спины старичка образовался врач.

– Раз в рубашке родился, от счастья не отворачивайся, – произнес эскулап назидательно. – Все кости целы кроме одной. Через пять дней примерка – и гуд бай. Совет да любовь.

Он держал блокнот.

– Девяносто пять, – сказал старичок. – Теперь в талии… Семьдесят девять…

Доктор записывал.

Муж, бес в ребро, ушел к молоденькой, его играл Жалкин, который, вспомнилось, еще играл в том идиотическом клипе, рекламирующем пиво «Солнечное». Жена как бы Жалкина обратилась к экстрасенсу, который тут же воспользовался служебным положением в личных целях и направил свои колдовские чары на брошенную, несчастную женщину, а вовсе не на Жалкина. Однако жена беспутного Жалкина не дала себя совратить, колдун-экстрасенс остался с носом. Между тем молодая прелестница изменила герою с крутым без правил бойцом, а он, то есть герой, то есть Жалкин, стал пить, опускаться, забомжевал. Своих детей и жены считал себя не достойным. Был март, цветы распустились. Ну, музыка куда ни шло, запоминающаяся мелодия. Жена подобрала на вокзале, простила. Муж возвратился в семью.

Все, кроме музыки – дрянь. Жалко Жалкина, не тянет актер. Режиссура – ужасная дрянь. Беспомощные потуги изобразить правду жизни (если бы сказку! – так ведь нет: реализьм, бытовые подробности, претензии на правдоподобие!). Но более всего бесили Тетюрина диалоги. Картонные персонажи «Теплого марта» не владели естественным даром разговаривать по-человечески. Тетюрин был убежден: любой убогий сюжет можно спасти, заставь персонажей говорить по-людски. Порядок слов или их естественный беспорядок любую бредятину обезбредит, любую скрасит банальность. Но когда русский мужик говорит русской бабе: «Дай мне, говорит, шанс исправиться», а та, как и другая, да и он сам, чуть что: «Ты в порядке?» – друг другу, – хочется плюнуть в экран или смеяться Тетюрину.

Проблемы со смехом. Больно глотать, а смеяться – тем более больно. И еще, если смеялся, отдавало где-то справа в боку, что ли, где печень, куда и пальцем-то больно нажать. Не говоря о ребрах уже; из-за ребер трудно дышать. О тех же мозгах беспокоясь, врач просил не злоупотреблять телеящиком.