Росен Босев - Дни, что нас сближают

— Ну что за люди, а, Люба? — услышал он голос художника. — Пришли и украли наших призраков.

— А давай, Владо, превратим их самих в призраков. Только не знаю, годятся ли они для этого, — с сомнением проговорила девушка.

Интимность, которую демонстрировали эти двое, подбадривала его — ведь и он мог бы этого достигнуть, но одновременно ранила тайное чувство, которое он испытывал к Вере: не бывать ему ни первым, ни единственным! Стыдясь, припомнил он, с каким презрением (он заметил это или только предположил?) глянула она на него вчера, когда расставались. Теперь он понимал почему. Вера водила его по кругам своего ада, чтобы очистить их встречу от налета легкомысленности, случайности и привести их к духовному единению, а он держался как надутый олимпиец, то бишь как дурак.

— Надежда, ты забыла провести гостя по подземному ходу, — услышал Александров голос журналиста. — Он тоже ведь уникальный. В середине какого века его прорыли?

— А может, мы там уже побывали, — как-то неопределенно проговорила Вера, — может, нам там не понравилось…

Ах вот как! Выходит, Коларов не терялся. Разыгрывал для камуфляжа возвышенные сцены с патрицианками, а потом этим пользовался. Нет, не смешной, не безобидной была его клоунада. Он все рассчитал. Он коварно обольщал свою наивную жертву. Он схватил ее мертвой хваткой, он…

Поддавшись озлоблению, Александров принялся перебирать в уме слышанные им когда-то истории о многочисленных женитьбах, разводах и изменах художника. Эти сплетни никогда раньше его не впечатляли. Он даже отстаивал право Коларова самому распоряжаться своей личной жизнью. А недавно Александров познакомился с его последней женой, какой-то балериной из миманса оперного театра, которая была вдвое моложе Коларова. Его называли иногда «вечный жених», впрочем, ничего, кроме констатации факта, не выражало это прозвище. Штамп, литературщина, да и только! Но сейчас Александрову хотелось обвинять, осуждать Коларова.

— Скажите, Вера, а какую должность дадите вы мне, если мы отправимся в прошлое? — услышал Александров свой голос. — С Коларовым ясно. Он будет придворным художником и доверенным лицом королевы, а кем буду я?

— Не знаю, — нерешительно проговорила Вера, — для вас нужно придумать что-нибудь особенное.

— Ну уж и «особенное», — усмехнулся Коларов, — придворные писатели раньше тоже были.

Не пристало Коларову ехидничать на манер юнца журналистика. Уж больно смешно это выглядело…

Да, дело тут не в глазах и не в очаровании забавных шуток. Конечно, Коларов прав. Будничность уничтожает искусство, и никакие риторические выкрутасы не убавят горечи этого утверждения. Сам он столько лет ведет праведную семейную жизнь и даже самому себе не признается, что порой хочется кричать и бить посуду. О его книгах говорят все меньше, критика все реже их замечает. Давно миновало время, когда он был «молодой», «одаренный», «подающий надежды». Впереди скалились старость и отчаянье. Его книги являли собой результат его будничной жизни. Прав, прав Владо… Александрову больше не хотелось его обвинять. Он ему завидовал. Между ними стояла девушка во всей своей призывной женственности. Писатель почувствовал вдруг, как сильно влечет его к ней, но не устыдился этого. Сквозь телесное желание пробивался восторг перед красотой и грозил навсегда оставить его в роли пассивного созерцателя.

— Меня, Вера, в расчет не принимайте, — с искренней горечью проговорил он, — я ни на что не годен.

— Врет, Люба, врет, — торжествовал Коларов, — номер известный: ах, не хочу, ах, не могу, а потом хлоп — и птичка в клетке.

— Для тебя, Надежда, понадобится довольно большая клетка, — вымученно улыбнулся Васко, — а то не сможешь в нее залезть!

— Пойдемте поедим, — взмолилась распятая на кресте Вера-Надежда-Любовь, — я очень хочу есть!

Чем ближе подходил писатель к концу своего выступления, тем больше убеждался, что не так говорит, как надо. Нельзя сказать, что его слушали невнимательно или что он был недоволен написанным на этих нескольких страничках, но не мог он избавиться от ощущения одиночества. Он как будто разговаривал с самим собой о том, что другим людям неинтересно; их присутствие смущало и чуть ли не обижало его. Собственные слова казались бессмысленной трескотней. Александров говорил все монотоннее, мямлил, заикался, делал неуместные паузы, а мысль о том, что он провалился, хоть и не очень удручала, но тоже портила выступление, вот почему так неожиданно прозвучали для него аплодисменты, раздавшиеся в конце. Послышались даже возгласы: «Чудесно!», «Браво!» Он начал уже бояться, что сейчас на него набросятся, руку начнут трясти, но все вдруг его покинули и устремились к картинам. Вслед за толпой пошел и он, несколько демонстративно вытирая лоб, и перед первым же холстом остановился в недоумении.

Картина представляла собой охотничью сцену: два всадника, повернутые спиной к зрителям, впереди три громадные собаки, преследующие оленя, — и могла бы сойти за произведение какого-нибудь академиста конца восемнадцатого столетия, если бы не современная манера деформировать фигуры людей и животных. Подчеркнуто увеличенные и огрубленные конечности, жилистые, бугрящиеся от мускулов, создавали впечатление первозданной мощи, кровожадности, наводили на мысль о рукопашных схватках, о торжестве жестокой силы. Благодаря экспрессии рисунка картина воздействовала так живо, детали скомпонованы были так мастерски, что зрителям казалось, будто и они участвуют в погоне, будто и они — преследователи, опьяненные ветром, треплющим их волосы, запахом конского пота, выстрелами, после которых, как маки, алеют в траве брызги крови.

Пока Александров стоял перед этой картиной, в нем снова, как на магнитофонной пленке, прокрутилось его выступление; слова звучали четко, ясно, в том же ритме, в том же отрывистом пустозвонном модерато, и он, стыдясь недавних слушателей, злой на самого себя, поспешил осмотреть другие картины. Они тоже изобиловали животными (в основном лошади и собаки) с телами, напружиненными в жестокой схватке за существование, а там, где виднелись человеческие лица, сквозила как атрибут средневековья высокомерная импозантность, явно нравящаяся художнику. Остальные холсты — «космические легенды» — представляли собой порожденные бесчувственной фантазией, мертвенные, навечно застывшие пейзажи. Коларов применил здесь новую технику, благодаря которой была в них какая-то невещественность, призрачность. Они словно бы затопляли все вокруг, как всепоглощающее время.

Мелко и абсолютно бессмысленно было б теперь упрекать себя за то, что явился открывать выставку, не осмотрев ее предварительно. Мелко и бессмысленно было б теперь пытаться искупить свое легкомыслие и сохранить «непогрешимость» при помощи дешевого трюка: обвинения против Владо. Конечно, можно прикинуться рассеянным человеком, который не помнит, что говорил, тем более ни хозяева, ни гости наверняка его не упрекнут. Но Александров не мог примириться с тем, что столько лет общался с художником, называл своим другом, верил, что так оно и есть, и при этом совсем его не знал. Когда и почему произошла с Коларовым эта метаморфоза? Когда и почему появились такие картины? Ведь он, писатель, должен был первым заметить перемену, а вернее, угадать ее по самым малозаметным признакам и осознать, хотя бы настолько, чтобы не удивиться, столкнувшись с ней лицом к лицу, иначе чего стоят его попытки осмыслить духовную жизнь страны, которую он стремится отразить в своих произведениях?