Росен Босев - Дни, что нас сближают

Игнат молчал, он сидел, почти не дыша, всей тяжестью тела опираясь на руку — кожа коричневая, вены вздулись, когда-то на ней была — да вот она! — родинка с рыжеватыми волосками. Сейчас волоски побелели.

— Да отвечай же! — почти закричал Горан.

— Ничуть я тебя не ненавижу, — сухо отозвался Игнат и тоже вздохнул, еле слышно, как будто наконец-то снова родился, боролся против кооперирования, отсидел десять лет в тюрьме, работал на шахте и уехал так далеко. Сейчас он словно бы возвращался.

— Тогда…

— Что тогда?

— Тогда почему ты молчал целых тридцать лет? — прохрипел Горан. — Зачем они были нужны, эти тридцать лет? Зачем?.. Что тебе от меня было нужно, чем я перед тобой провинился?..

— Ты — ничем. — В голосе Игната что-то скрипнуло, Горан услышал, как открывается дверь в кладовку.

— Кто же тогда виноват? Кто?

— Никто.

Горан закурил, веки у него нестерпимо жгло. Оба сидели не двигаясь, казалось, само время забыло их здесь в незапамятные времена и сейчас старается отыскать. Нашла их одна из пчел — оторвавшись от сладких арбузных семечек, она кружила над их головами, выписывая золотые ореолы, а может, просто проверяла, живы ли они еще, дышат ли. Горан махнул рукой, и пчела растаяла в густом прохладном воздухе, в котором еще звенели былые листья, птичьи песни, облака.

— Хочу и я тебя спросить, — заговорил Игнат и впервые повернулся к Горану. Глаза у него были прежние. Это был он.

— Спрашивай, — почти всхлипнул Горан.

— Почему тогда, у нас, когда ты искал меня и вошел в кладовку, почему ты не выстрелил?

Железная рука сдавила шею, но Горан все-таки оторвал ее от себя, выкрикнул:

— А ты? Ты почему не выстрелил?

Молчал Игнат. Горан тоже молчал. Круживший над скалами орел, из тех, что не совсем еще перевелись в нашем старом гордом Балкане, высмотрел их с высоты, покружился над ними, потом круто взмыл вверх и стал подниматься все выше и выше, туда, откуда и горы, и люди, и арбузные семечки кажутся одинаково мелкими.

Перевод Л. Лихачевой.

Нанко я встретил в ресторане. Мы не виделись давно и, как водится, выпили за встречу, вспоминая далекое детство, ведь мы были односельчане, соседи и сверстники. Когда стали прощаться, Нанко пригласил меня в гости — в новый городской квартал «Чайка». Это тебе не развалюха, говорил Нанко, куда ты приходил когда-то; теперь у меня двухкомнатная квартира со всеми удобствами, на третьем этаже. Тошко уже лейтенант, дочь в этом году окончила гимназию и успела выскочить замуж. Словом, дети пристроены, сам работаю сменным мастером на судоверфи. Приобрел небольшой участок с виноградником, теперь есть где покопаться на старости лет. Чего еще желать?

…У Нанко было три брата. Самый старший умер рано, второй пошел примаком в семью жены. Сам Нанко женился еще до армии, а как вернулся, решил отделиться и жить своим хозяйством. Отчий дом достался меньшому брату, а другой недвижимости, годной для дележа, просто не было. Получил Нанко свой пай за дом, взял пару волов да десяток декаров земли. Клочок нивы, то ли четыре, то ли пять овец дали за женой, и принялся Нанко ставить свой дом. Расчистил место в верхнем конце сада и начал стаскивать туда камни, кирпичи, балки, песок. Много раз я видел, как Нанко со своей молодухой, измазанные по самые уши, месили в яме глину для кирпича. Несколько лет кряду они сновали, как муравьи, туда-сюда, волоча на себе материалы для будущего дома. В это время произошла революция и, как говорится, мир перевернулся с ног на голову, а Нанко все продолжал возиться, как будто ничего не случилось, или ему просто не хотелось, чтобы на него обращали внимание. И только когда пришла пора кооперировать землю, он словно очнулся от глубокого сна, оглянулся вокруг и завопил: «Как это я отдам свой надел?!» Половина крестьян вошла в кооператив, а другие уперлись, превратившись в болячку на теле родного села. Им была предоставлена возможность «пораскинуть умом» и в то же время испытать, как чувствует себя рыба, вынутая из воды. Эти люди тешили себя надеждой, что время идет, глядишь, все и само уладится.

Нашлись в селе и такие, кто не видел перед собой ничего светлого, а воспринял грозные события как конец света, — они тихо умирали, скрестив руки на груди. Один наш сосед, мужик вполне справный, не выходил из дому семь дней и семь ночей, таял как свеча, а на восьмой день взял и преставился. Говорят, в окрестных селах тоже бывали подобные случаи. Многие середняки, уже войдя в кооператив, долго пребывали в состоянии лунатизма. Внешне они казались спокойными и уравновешенными, однако земля уходила у них из-под ног, а сами они словно двигались на ощупь по веревочному мосту, перекинутому над глубокой пропастью, и не знали, суждено им добраться до противоположного берега или нет.

В ту пору Нанко каждый день приходил ко мне бледный, с красными пятнами на скулах, то ощетинившийся, готовый разорвать всех в клочья, то обмякший, как жареный лук.

— Ну, сосед, говори, куда податься?

— Прямиком в кооператив, — говорил я.

— Ты человек ученый, я пришел к тебе за советом, а ты суешь меня волку в пасть.

— Как ни крути, ни верти, другого пути нет.

— Легко вам, ученым людям! — отвечал Нанко с отчаянием и ненавистью. — Глаза ваши смотрят в город, там ваше пропитание, а нам что делать? Отдашь землю — ложись и помирай! Чужакам мы не верим, а ты — свой, с нами поднимался до зари, с нами спину гнул на ниве, скажи ради всего кровного и святого: навечно все это или пронесется, как смерч, и скроется?

Никогда в жизни мне не приходилось говорить так много и с таким терпением, как в те дни и ночи. Я возвращался со сходок с одуревшей головой и осипшей глоткой, исчерпав до последней капли все свои знания и все доводы в пользу революции. Как-то во время жаркого ночного спора челюсть у меня свело от боли. Несколько раз пришлось пить воду, но сорванный голос не восстанавливался.

— Ступай домой, парень, и скажи матери, пусть поставит тебе на грудь горчичники, — великодушно посоветовал мне старик хозяин. — Онемеешь — так вся твоя ученость пойдет прахом!

Так что и я, агитатор, страдал, как страдали и те, кого я агитировал. В сущности, эти люди были правы по-своему, утверждая, что нам, ученым да грамотным, легче. Мы если и не знали о революции всего, то в одном были уверены до конца — революцию вспять не повернуть! Как мы могли объяснить это людям, которые понятия не имели о науке и политическом предвидении? Я наблюдал однажды, как один крестьянин-агитатор, бросив шапку оземь, истерично топтал ее ногами и орал:

— История, значит, трудное дело, она желает с вашей помощью родить мировую правду, а вы жметесь, мать вашу кулацкую!