Росен Босев - Дни, что нас сближают

В сенях хлопнула дверь на балкон. Мы подумали было, что это ветер сбивает петли. Заглотнув кусок, не доевши, я выскочил вслед за старушкой в сени — двое стариков внесли на носилках для кирпича кого-то под домотканым одеялом. Передний старик, щупленький, одетый в буроватую антерию [8] Крестьянская верхняя одежда на вате. , держал носилки низко, а задний, как палка прямой и важный, в пальто с широкими отворотами, явно с сыновнего плеча, вздымал ручки слишком высоко. Будто эти двое собирались спустить свою странную ношу в могилу.

— Вы кого это ко мне в дом тащите? Тихо! У меня сноха насилу заснула, — бранчливо встретила бабка диковинную процессию.

— Еличка, кума, Каракачанина мы к тебе несем, разве не видишь? — загнусавил высокий важный старик, опуская носилки на пол. — Сноха, говоришь, а что с ней такое?

— Ой, кум Герго, родами мучается, уж так мучается, сердешная, полегчало вроде, да того гляди опять начнется, — отвечала старуха с невольным уважением.

— Кто тут из вас будет доктор? — вопросил вдруг маленький старичок, продолжая в одиночку влачить носилки.

— Тебе что, дед Нейчо, повылазило, разобрать не можешь, сколько мужиков перед тобой? — осадила хозяйка маленького дедка, у которого верхняя губа сильно смахивала на заплатку под носом. — И чего ты его волочешь ногами вперед? Тут тебе не погост, а дом, в нем люди живут подобру-поздорову. Как звала, чтоб он в этот дом своим ходом взошел, так он закобенился, а теперь на́ поди, на носилках жалует. Да на что он мне сдался такой? На засол рази пустить.

— Ну, Гораница, мало, видать, Горан тебя учил, гляди, как бы я тебе бока не наломал, — загрозился маленький старикашка.

— Нейчо, не цепляй ты ее, из этой пасти щелястой, кроме помоев, сроду ничего не дождешься, — отозвался Каракачанин, со свистом выпуская воздух сквозь стиснутые зубы.

За разжавшимися губами проблеснули острые зубы, их казалось так много, не меньше ста штук, будто кто-то щедрой рукой забросил ему в рот полную горсть.

Каракачанина занесли в чулан. Жилистый крепкий старик со скулами, словно бы сведенными в мстительную гримасу, бревном растянулся на кровати под круглым оконцем. Я загасил электричество, чтоб ему не мешало, зажег фитилек керосиновой лампы и присел перед кроватью на корточки. Голос с трудом выцеживался из Каракачанина. Челюсти лязгали, как у обозленного волка. Семь-восемь месяцев назад пошел он в хлев сена подбросить своему мулу. Черный выпал денек! До той поры здоровье его не покидало, а тут вдруг поджилки затряслись, три раза споткнулся, пока до хлева дошел, тыкался то в подпорки, то в двери. Подумал тогда: старость ли уже на подходе, беда ли в сердце стучится, знак подает. Она самая и оказалась, беда, с пятки зашла, воткнулась ржавым гвоздем. Гвоздь-то он вынул, ранку перевязал, боль и пропала вроде. А недавно совсем, неделю, две ли назад, белого света не взвидел, стало челюсти сводить. Позапрошлым днем чуть ли не рука пролезала, а нынче уж и мизинец промеж зубов не проходит.

Я сразу понял, что у него уже дней десять столбняк. Оставь он ранку на воздухе, открытой, может, и обошлось бы, подумал я, а теперь смерть стоит у него за спиной. Спасти его можно только в больнице. Я пощупал пульс, выслушал сердце — в живых его держала энергия могучего тела и по-молодому здоровые внутренности. Сделал ему укол камфары, потом еще один — жидкого анальгина.

— Доктор, а я у тебя тут ноги не протяну? — умоляюще глянул на меня старик.

— Дядюшка, никак сейчас невозможно тебя в больницу везти, — как можно мягче объяснял я. — Да и роженица в доме. Но ты не волнуйся, к утру поутихнут овраги — вызовем машину. А уж в больнице, дядюшка, мы живо с твоей болезнью расправимся. Ты ведь, как я погляжу, вон какой кряж, продержишься небось до тех пор?

— А что у меня за хворь?

— Да так, пустяки, кровь у тебя малость отравлена.

— Если мне вдруг чего занадобится, ты ведь прислужишь мне, парень? Больно неохота Юрдечку просить. Не ко нраву она мне пришлась: занозистая такая, все поперек, а мне надо, чтоб жена шелковая была, мягше ягнячьего пуха.

Мольба в суровых глазах старика до того меня защемила, что я поспешил скрыться в кухне. Юрдечка, убрав со стола, чистила возле печки проволочной мочалкой горшок. Под сукманом колыхалось ее моложавое крепкое тело. В сумрачных глазах ходили задорные вспыхи, но этого словами не опишешь, друзья мои.

— Доктор, чего там старый козел пыхтит, чего высвистывает? — спросила Юрдечка, грубостью прикрывая нежность.

— Плохи у него дела, тетушка Гораница.

— Ничего с ним не станется, это такой сук, что ни одним топором не возьмешь, — возразила Юрдечка позвончевшим голосом, и морщинки на щеках полыхнули. — Я к нему вдовому в жены ладилась, да он, проклятый, ядучий — горчее редьки.

Вымыв руки, я пошел к роженице. Она вытянулась на постели, ритмично дыша. И одеяло, и подушка лежали ровно, значит, этот час она провела спокойно. Между тонко извитыми шнурочками бровей, точно в продолжении носовой кости, была небольшая выпуклость, придававшая лицу легкую сердитость. Постоял я там, если быть точным, не больше минуты. Заметил, что левый бок у нее нет-нет да и вздрогнет судорожно. Человечек, судя по всему, решил тронуться прямиком. Сон пока что не дает разыграться болям, но схватки уже подступают, скоро и в помине не будет ни сна, ни покоя.

Вернувшись к Каракачанину, я увидел, что он крепко зажал пальцами уши. Потом разжал и принялся жадно, точно рыба на песке — только рот прикрыт, — вбирать в себя домашние шумы. Шумы эти его терзали, но он, видно, радовался тому, что хоть уши у него работают, что не все нити, связывающие его с жизнью, порваны. Я присел на дощатый табурет, взял его крупную руку и стал проверять пульс.

— Доктор, как там Юрдечка, во всю меня костерит, старая ослица, а? — спросил он чуть не шепотом, и в натужном, срывающемся голосе я уловил просьбу ободрить его.

— Напротив, дядюшка, очень она тебя хвалит. Занемоглось ему, говорит, вот он ко мне и пришел. К кому ж и идти Каракачанину, как не к Юрдечке, да, точно так сказала.

— Ну уж нет, убей меня бог, коли она не сказала, что вдарят скоро по Каракачанину колокола, — возразил старик с острым огоньком в глазах. — А-а-а, где они, эти колокола? Крест на церкви набок покачнулся, хуже горького пьяницы. А и колокол-то прошлым годом трактористик один умыкнул. Я, говорит, звукалку вашу национализирую, вам что поп, что в лоб, один черт, безбожники, А нам, говорит, на винограднике в самый раз будет — к обеду звонить. Ну а какая молва по Югу идет о Каракачанине, солоно про меня говорят аль сладко?

— Все тобой не нахвалятся, дядюшка, — посластил я старику.

— А-а-а, доктор, добрая ты, видать, душа. — Судя по всему он надолго решил дать волю своему верезжащему голосу. — А знал бы, с каким лиходеем сидишь, небось бы загнушался. Чего только я ни делал, чтоб люди меня добром поминали! Было когда-то вокруг нашего села с десяток сладководных родничков. Каждый из них носил имя какого-нибудь человека. Жил-пожил человек — кто его помнит, а тут имя его из уст в уста переходит, вроде бы он все еще живой. Потом провели нам воду прямо во дворы, роднички-то и заглохли. Поплевал я на руки, взял да все их вычистил. Пойдет, думаю, человек в поле, напьется водицы сладкой да студеной. А уж села-то обезлюдели, протащится иногда бродяга какой, так у него вода в термосе. Псу под хвост пошли мои роднички. Тогда стал я высаживать фруктовые деревца, в том месте посажу, в другом. Вызреет плод на них — все кто-нибудь да полакомится. А тут виноградные поля затеяли, потонули в них мои деревца. Ладно, говорю себе, Каракачанин, возьми-ка тогда замости овражки. Наделал я из тополя тесин и накидал мосточков, все честь по чести, и настилочка, и перильца — картинки, а не мосты. Только кто теперь мотается по оврагам? Разве что на осле кто-нибудь проедет. А осел — он и на скалу вскарабкаться может, плевать он хотел на мои мосточки. Охотник какой промелькнет, так у него одна дичь на уме, он и глядеть не глядит, куда своими бахилами ступает. Ладно, я своего все равно не оставлю, принялся навесы устраивать. Любое случись непогодье — буря ли, метель ли, град или ливень, — будет бедолаге какому-нибудь где голову приклонить. А тут базы туристические пошли, дачи, какой же дурак на мою городьбу польстится. Разве что зверь когда-нибудь забежит. А я ведь не для зверя старался.