Фрэнк Маккорт - Прах Анджелы

— Ах, да.

Папа достает из чемодана коробку конфет и протягивает ее маме. Она открывает коробку, а там уже половины конфет нет.

— Не мог детям оставить? — укоряет его мама.

Она захлопывает коробку и убирает ее на каминную полку.

— Ладно, завтра после праздничного обеда съедим.

Мама спрашивает папу, привез ли он денег. Тот говорит, что времена настали тяжелые, работы мало.

— Голову-то мне не морочь, — возмущается мама. — Война идет, уж чего-чего, а работы в Англии навалом. Пропил все, да?

— Ты все пропил, папа?!

— Ты все пропил, папа?!

— Ты все пропил, папа!

От наших криков Альфи просыпается и пускается в рев.

— Тихо-тихо, мальчики, — говорит папа. — Имейте уважение к отцу.

Он надевает кепку — приятеля тут одного обещался навестить.

— Шагай, шагай к своему приятелю, — злится мама. — Только не вздумай пьяным заявляться и песни распевать про Родди Маккорли или еще про кого.

Папа приходит домой пьяным и тихонько засыпает на полу, у маминой кровати.

На следующий день у нас настоящий рождественский обед, потому что мама получила продуктовый талон от Общества Святого Викентия. Мы будем есть овечью голову с капустой и молочно-белыми картофелинами и пить сидр, потому что Рождество. Папа говорит, что есть не хочет, а просто чаю попьет и просит у мамы сигаретку.

— Да съешь ты хоть что-нибудь, — просит мама. — Рождество же.

Он повторяет, что не голоден, но если никто овечьи глаза не хочет, то так и быть — съест. Очень уж много в них пользы, и нечего носы воротить. Папа запивает еду чаем и докуривает сигарету. Потом надевает кепку и идет наверх за чемоданом.

— Ты куда это собрался? — кричит ему вслед мама.

— В Лондон.

— Это в Рождество-то? Другого дня не нашел?

— Как раз лучшего дня и не придумать. Кто-нибудь да подбросит рабочего человека до Дублина — в Рождество все вспоминают, что Святому Семейству тоже нелегко пришлось.

— А на паром в Холихед как попадешь без гроша в кармане?

— Да как в прошлый раз. Проскочу, пока никто не видит.

Он целует нас всех в лоб, велит хорошо себя вести, слушаться маму и молиться, потом обещает написать письмо.

— Ну да, много ты пишешь, — усмехается она.

Папа подходит к ней с чемоданом. Мама встает, достает с полки коробку с конфетами и раздает нам. Она кладет себе в рот конфету, но тут же вынимает — конфета слишком твердая, и маме ее не разгрызть. У меня конфета мягкая, я меняю ее на твердую — той на подольше хватит. Она сливочная и очень вкусная, а посередине — орешек. Мэйлахи с Майклом ноют, что у них конфеты без орешка, и почему это Фрэнку всегда орешек достается?

— Как это всегда? — удивляется мама. — У нас ни разу еще конфет в доме не было.

— Ему один раз изюминка в булочке попалась в школе, и он отдал ее Пэдди Клоэсси, — ноет Мэйлахи. — А орешек почему нам не отдал?

— Потому что сегодня Рождество, а у него глаза болят, орехи для глаз полезны.

— Орешек, правда, ему глаза полечит? — спрашивает Майкл.

— Правда.

— А один или оба?

— Я думаю, оба.

— Если б мне орешек попался, я бы ему отдал, глаза полечить, — сообщает Мэйлахи.

— Я знаю, что отдал бы, — говорит мама.

Папа еще какое-то время стоит и смотрит, как мы едим шоколад, потом отпирает щеколду и уходит.

— И днем-то плохо, а ночью еще хуже, — жалуется наша мама Брайди Хэннон. — И когда этот дождь прекратится?

В ненастные дни мама с утра не встает, а разрешает нам разжечь огонь. Сама она сидит на кровати, кормит Альфи хлебным мякишем и поит чаем из кружки. Мы с Мэйлахи спускаемся в «Ирландию», умываемся под краном над тазиком и вытираемся старой рубахой, которая висит тут же на спинке стула. Мама велит нам подняться наверх, стать около постели и проверяет, чисто ли мы отмыли шеи, и если нет, отправляет обратно к крану и мокрой рубахе. Если прохудились штаны, мама ставит заплатку из любой тряпицы, какую дома найдет. Штаны у нас короткие, потому что нам еще не исполнилось ни тринадцать, ни четырнадцать, а чулки вечно дырявые. Если у мамы нет ниток для штопки, а чулки темные, то можно замазать ноги в дырках черной ваксой — иначе ужасно стыдно появляться на людях. Через несколько недель дыры увеличиваются настолько, что чулки приходится стягивать пониже и прятать дырявые места в ботинки. В дождливые дни чулки намокают, мы развешиваем их у огня на ночь, а к утру они так затвердевают от грязи, что надевать страшно — вдруг раскрошатся. Но чулки надеть — это полбеды, еще надо чем-то заткнуть дыры в ботинках, так что мы с Мэйлахи вечно деремся за обрывки картона и бумаги. Майклу всего шесть, ему может вообще ничего не перепасть, и тогда мама ругается.

— А ну, живо помогите братику с ботинками, не то встану сейчас и разберусь с вами.

Майкла жалко: для Альфи он слишком большой, а для нас — слишком маленький, поэтому ему ни играть, ни драться не с кем.

С остальной одеждой проще — в школу я хожу в той же рубашке, в которой сплю. Получается, я ее не снимаю ни днем ни ночью. В ней же играю в футбол, лазаю по садам и огородам, хожу на мессу и в Братство. Иногда люди рядом со мной принюхиваются и отодвигаются. Если в Обществе Святого Викентия маме дают талон на новую рубашку, то старая становится полотенцем и висит на спинке стула месяцами, а то, бывает, мама режет ее на тряпки, чтобы другие рубашки латать или пеленать Альфи, а уж после всего подтыкает под дверь, чтобы дождевая вода не текла в дом.

В школу мы ходим задами, чтобы ненароком не встретиться с прилично одетыми мальчиками из «Христианских братьев», школы иезуитов и Кресент-колледжа. «Христианские братья» одеты в твидовые пиджаки, шерстяные свитера, рубашки с галстуками и новенькие, начищенные до блеска ботинки. Эти мальчики потом будут работать во всяких государственных конторах и помогать тем, кто правит миром. Ученики Кресент-колледжа носят блейзеры, небрежно наброшенные на шею шарфы одинакового цвета и ходят, задрав нос. У них длинные, спадающие на глаза челки, которыми они все встряхивают, как англичане. Эти ребята поступят в университеты, унаследуют семейные предприятия, будут управлять страной да и всем миром. А мы станем мальчиками-посыльными и будем развозить продукты на велосипедах или уедем в Англию работать на стройке. Наши сестры станут ухаживать за их детьми и драить им полы, если тоже в Англию не уедут. Все это понимают. Мы стыдимся своего вида, и стоит мальчикам из богатых школ сказать нам что-то обидное, мы тут же ввязываемся в драку, и заканчивается все это разбитыми носами и порванной одеждой. Учителя злятся на нас, их эти наши драки ох как выводят из себя, потому что их-то сыночки ходят в богатые школы и мы не имеем права поднимать руку на тех, кто стоит выше нас. Не имеем права и все тут.