Владимир Данихнов - Тварь размером с колесо обозрения

Помню, как папа рассказывал мне о космосе; о холодном черном океане звезд.

Если я это помню, то и Майя запомнит меня. Допустим, я умру во время операции: она будет знать меня совсем мало, но все-таки ей три, а скоро будет четыре, она рисовала мой портрет на альбомном листе, они с Владом хотели показать нам с Яной театр теней, правда, пока так и не показали, я помогал ей собрать конструктор и играл с ней в прятки, она любит кататься у меня на плечах, так что она обязательно запомнит меня, ведь я был в ее жизни, я существовал где-то неподалеку от нее, и ей нравилось проводить со мной время.

Днем мы гуляли с Яной. Садились в автобус и ехали куда глаза глядят или шли пешком, нам было все равно, куда идти, лишь бы отвлечься от мыслей, мы шутили, смеялись, что-то рассказывали друг другу, один раз сходили в кино, специально на 3D-сеанс, потому что если я потеряю глаз, то никакого 3D видеть больше не смогу, я потеряю стереоскопическое зрение, надо попробовать напоследок, это был пиксаровский мультфильм «Головоломка», мы взяли минеральной воды и попкорн, мы пили воду и ели попкорн и смотрели мультфильм, и это был бесконечно прекрасный киносеанс, казалось, день никогда не закончится, и это лето никогда не закончится, и этот год, и эта жизнь — все это никогда не закончится и будет продолжаться вечно; после кино мы гуляли, взявшись за руки, говорили о чем угодно, только не об операции, о том, что было и будет, ели мороженое, пили сок, мы как будто недавно познакомились и совсем друг друга не знали: мы приглядывались друг к другу с опаской, и случайное прикосновение обжигало, и каждый поцелуй был нов, мы были снова двадцатилетние дети, и сквозняк гулял в наших пустых от молодости головах, мы ничего не знали и не понимали в этой жизни и не хотели понимать, будущее звало нас вперед в чудесную новую вселенную, полную красок и приключений, мы верили в это будущее и надеялись на лучшее, и впереди было лето, бесконечное теплое лето с надеждой на продолжение, потому что все должно быть хорошо, потому что не может быть такого, чтобы у нас не получилось.

18 июня 2015 года пришла бумажка с подтвержденной квотой.

В тот же день меня госпитализировали.

Мне назначили лечащего врача: и это был не профессор Светицкий. Мы с Яной испугались: мы ведь хотели, чтоб оперировал Павел Викторович. Мы ведь договорились с ним, и он был не против. Нам объяснили, что все в порядке: оперировать будет Павел Викторович, а этот врач будет меня вести во время моей госпитализации. И, кроме того, ассистировать профессору на операции. Врач оказался доброй улыбчивой женщиной небольшого роста. Ее звали Ирина Валентиновна. Ирина Валентиновна приняла меня в процедурном кабинете отделения опухолей головы и шеи и сказала, что уже посмотрела историю моей болезни. Что все не так уж и плохо. Что мне удалят кость, а потом, может быть, облучат. А может, и нет: в зависимости от распространения опухоли. Я спросил: а что насчет глаза? Она, кажется, удивилась: насчет глаза? Я спросил: я могу потерять его? Ирина Валентиновна нахмурилась и пощупала меня под глазом. Потом сказала: я уточню у Павла Викторовича.

Мы поднялись наверх — обустраиваться в общей палате; Яна помогала разбирать вещи, я застилал койку. Палата находилась почти напротив кабинета Светицкого. Было жарко. Кондиционер имелся, но не работал: даже не включен в розетку, и пульта нет. Кроме меня в палате находился пожилой мужчина, бледный, с обвисшей кожей. Он читал газету, нацепив на нос круглые очки. Еще одна кровать была разобрана, но пустовала. Василий на операции, пояснил пожилой мужчина, не поднимая глаз. Завтра привезут.

Ирина Валентиновна, видимо, поговорила с Павлом Викторовичем, потому что позвала меня поговорить на первый этаж. Я послушно спустился. Она села рядом со мной на кожаный диван в коридоре, сочувственно посмотрела. Теперь она говорила со мной как с ребенком. Сказала, что я и впрямь могу потерять глаз. Сказала, что после операции мне придется привыкать жить по-новому: надо будет всю жизнь проверяться. Ничего не поделать: такой диагноз. Она смотрела на меня с большим сочувствием. Меня затошнило. Думаю, она хотела как лучше с этим ее сочувствием; но это было сочувствие к человеку, которому немного осталось. Ирина Валентиновна с таким же успехом могла повторить слова доктора из областной: вам остался, может быть, год. Так все это звучало.

Я сказал: хорошо. Я понимаю. Мне хотелось поскорее уйти; но я вежливо смотрел чуть мимо нее и вежливо слушал. Ирина Валентиновна сказала: я спросила у Павла Викторовича насчет операции в пятницу, но он говорит, что не хочет оставлять вас на выходные без присмотра, так что операцию проведем в понедельник. Я спросил: а если операция все равно аж в понедельник, можно я проведу выходные дома? Мне хотелось убежать отсюда хотя бы ненадолго. Провести свои последние дни не в больнице.

Ирина Валентиновна посмотрела на меня с еще большим сочувствием. Она сказала: надо поговорить с заведующей.

И она действительно поговорила с заведующей. До вечера воскресенья меня отпустили домой. Мне сказали: вечером воскресенья чтоб как штык.

Я сказал: обязательно.

Однажды Рома позвал меня прогуляться в один заброшенный многоквартирный дом. Это было в конце лета; год не помню, задолго до постановки диагноза. Дом оставили по причине аварийности: у него обрушилась одна из стен и грозила обвалиться крыша. Интересно, что покидали дом, похоже, в спешке: во многих квартирах осталась как мебель, так и куча мелких бытовых вещей: игрушки, посуда, книги, видеокассеты и лазерные диски в пластиковых коробочках. На двери в подъезд висела предупреждающая табличка: аварийный дом, запрещено входить, но сами двери никто не запер. Дом находился рядом с такими же многоквартирными домами, только оттуда людей никто не выселял, и сами дома выглядели целыми, но, впрочем, такими же унылыми. Никто не разграбил оставленные квартиры, по крайней мере, многие из них выглядели уютно, мебель на месте, светло и убрано, в других же царил бардак, но создавалось впечатление, что царил он тут и при обитателях. Мы пришли сюда в пятницу вечером, у Ромы наготове был фотоаппарат, и он щелкал им без перерыва; я же бродил по пустым квартирам без особой цели, просто наслаждаясь ощущением одиночества этого покинутого места. Интересно было сравнить, кто как жил: иные квартиры обставлены богато, по-современному, в других — какие-то древние буржуйки, скрипучие полы и пропитанные жиром паласы, а также банки солений, беспорядочно напиханные под ржавые мойки; какое-то отчаянье сквозило во всем этом. В квартире на последнем третьем этаже я обнаружил целую кучу оставленных фотоальбомов, пачки старых черно-белых фотографий, многие подписаны, из этих фотографий при должном старании можно было составить целую жизнь. Запомнилась фотография маленькой девочки в белом платье, огромный белый бант на причесанной голове, на стене за ней — портрет Ленина в рамке. Помню, я подумал: а ведь когда-то кто-то доставал эти фотоальбомы, эти фотографии и показывал скучающим гостям: это дядя Ваня, это он только вернулся с войны, это бабушка Лена с маленьким Егоркой на руках, ты его не помнишь, он в восьмидесятых погиб, так было жалко, такой был умненький мальчик, но случилась эта проклятая авария, и его не стало, это папа с мамой, только что поженились, смотри, какие они здесь счастливые, кто же знал, что все так выйдет, никто не знал, но жизнь продолжается, моя дорогая, жизнь продолжается.