Владимир Данихнов - Тварь размером с колесо обозрения

Я сижу, схватившись за голову, и слышу стук.

Днем мы с Майей и Яной берем санки и идем в рощу, Майя катается на санках с горки, хохочет от радости, обнимает меня, Яну, падает спиной в снег и рисует в снегу снежных ангелов, играет в снежки с другими детьми, смеется, когда снежок попадает ей в лицо, подбегает, папа, вытри снег, а то холодно, я говорю, ну что же ты, аккуратнее, а Майя уже тащит ко мне санки и кричит, она не может говорить тихо в этот прекрасный снежный день, она кричит, чтоб ее слышали все, другие дети, верхушки деревьев, белое молоко неба: папа, ты толкни санки посильнее, очень-очень сильно, я хочу ехать быстро-быстро, чтоб снег летел высоко-высоко, папа, ты понял, как надо толкнуть санки, пожалуйста, папа, и я говорю: конечно, солнышко, я понял, я именно так и толкну санки, готова, ну-ка, держись покрепче, и я толкаю санки, и Майя летит на санках вниз в бесконечных клубах сверкающего снега и кричит а-а-а-а, и она абсолютно, совершенно, безостановочно счастлива.

Одно из самых ярких моих воспоминаний — это как папа паяет, а я сижу рядом на диване и слежу за тем, как он работает; пахнет сосновой канифолью. В комнате темно, включена настольная лампа, и в пятне белого света закреплена телевизионная плата; папа чинит телевизор. Сам телевизор внизу, советский цветной аппарат «Березка». На столе спичечные коробки, подписанные авторучкой; внутри резисторы, конденсаторы разных номиналов и так далее. На носу у папы очки; он всегда надевает их, когда работает или читает. Не переставая паять, он рассказывает мне о том, что в мире уже есть такие специальные приставки к телевизору, чтоб играть, например, в электронный хоккей; он говорит, ты же любишь играть в настольный хоккей, который я тебе подарил, а это будет такой же, только на экране телевизора, и я хочу сделать себе такую приставку; мне странно поверить, что на нашем телевизоре можно смотреть что-то кроме трех телевизионных каналов, первого, второго и образовательного, и уж тем более играть, но я верю отцу безоговорочно; папа рассказывает об исследовании Арктики, он прочел в «Науке и жизни» новую статью на эту тему и пытается пересказать ее мне так, чтоб я понял, потом он переходит к своей любимой теме, к космосу, он говорит о газовых гигантах Юпитере и Сатурне, о бесконечном космосе, о том, что скоро, может быть даже через десять лет, люди полетят на Марс, а оттуда недалеко будет и до других планет Солнечной системы, он просит меня перечислить все планеты Солнечной системы в порядке их удаления от Солнца, и я перечисляю: Меркурий, Венера, Земля, Марс, Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун, Плутон, тогда Плутон еще считался полноценной планетой, и папа говорит: молодец, и я доволен, что справился с этим заданием, мне всего три или около того, и для меня важно — помнить названия планет, потому что так сказал папа и потому что это важно, знать, что находится в бесконечном космосе у нас над головами, ведь люди однажды полетят на Марс, и дальше, и еще дальше, а какая ближайшая звезда к Солнечной системе, спрашивает папа, и я говорю Проксима Центавра, правильно, говорит папа, ты молодец, и это наивысшая похвала для меня; я смотрю в окно и вижу звезды, добрая, теплая тьма и тысячи горячих шариков, я уже знаю, что эти шарики на самом деле очень большие, больше дома, больше города Новочеркасска, в котором я живу, больше Земли, а некоторые даже больше Солнца; все это рассказал мне мой папа, и я очень горд, что он мне доверился, как будто то, что он мне рассказывает, большая прекрасная тайна.

В комнату заходит мама.

— Борис, ты все? — недовольным голосом спрашивает она. — Давай быстрее. Вове спать пора.

— Десять минут, — сухо отвечает папа.

— Навонял своей гадостью. — Мама возмущена. — Дай форточку открою. Вот так. Вова, укройся, а то простудишься.

Я послушно укрываюсь, но не перестаю смотреть на стол, за которым работает отец.

— Я ему про космос рассказываю, — говорит папа.

— Нашел что рассказывать на ночь глядя. — Мама хмыкает. — Лучше бы сказку рассказал.

— Не хочу сказку! — смело пищу я из кровати.

— Молчи уж, — говорит мама. — Что с телевизором? Завтра будет работать?

— Немного осталось. — Папа вздыхает.

— Десять минут, — напоминает мама и выходит из комнаты.

Папа минуту молчит. Смотрит на плату. От горячего жала паяльника в его руке поднимается дымок. Он постукивает костяшками пальцев по столешнице.

Потом говорит:

— Ей не понять. Она просто не слышит. — Папа поворачивается ко мне, настольная лампа светит ему в спину, и я вижу его большой и черный силуэт на фоне далекой бледной стены. — Но ты ведь слышишь, правда, Вовка? Этот непрекращающийся, прекрасный и немного страшный звук. Как будто космическое будущее стучит к нам в двери.

За четыре дня до нового 2017 года мне приснилось, что черная тварь забрала Майю. Потом во сне была дверь, которую я боялся открыть. Я заблудился в лабиринте бетонных дворов. Я не знал, что делать. Я проснулся, и мне показалось, что я вижу тень, ускользающую от кровати дочери. Это было невыносимо. Остаток ночи я не спал, следил за ее кроватью. Я снова вспомнил малыша из онкоинститута, которого после КТ нес на руках отец. Я подумал: пусть лучше рак вернется ко мне. На рассвете я достал из кладовки шкатулку, положил ее в пакет, оделся. Яна на кухне пила кофе. Спросила: ты куда? К Новому году кое-что надо купить, сказал я. Сок, газировку. Детям вкусностей. В последний день не хочется все тащить. Да не спеши, сказала Яна, попозже вместе прогуляемся. Да я быстро, сказал я, хочется подышать свежим воздухом. А попозже еще раз сходим, я не против, погода сказочная.

Я вышел из подъезда. Кругом снег: деревья, дома, люди, все в снегу.

Тварь стояла прямо на дороге, голова выше деревьев, тонкие пальцы рук достают до асфальта, ноги согнуты в коленях, кожа черная, или нет, скорее темно-коричневая, неоднородная, бугристая; мимо прошла дворничиха, поздоровалась со мной, ее не увидела. Возле скамейки болтали подростки; они тоже ее не видели. Никто ее не видел и не слышал, кроме меня. Потому что это психоз. Потому что мне надо, чтобы что-то жрало меня изнутри, я по-другому не умею существовать. Если не рак, то это. И неизвестно еще, к чему это может привести.

Я наклонил голову и пошел к мусорным контейнерам; это недалеко, метров сто.

Шаг за шагом. Шаг за шагом.

Тварь не шевелилась.

Я прошел рядом с ее ногой; буквально в паре сантиметров.

Тварь не шевелилась.

Ну что же ты не скажешь, что если я выкину тебя, то вернется рак, спросил я. Почему молчишь?

Тварь молчала.

Но ведь это ничего не значит: рак может вернуться, а может и нет. Рак может вернуться и с тобой; дело тут не в тебе, ты — мой глюк, как говорит Крупковский. Если я выкину шкатулку, то избавлюсь от тебя, но это не значит, что тут же случится рецидив. Тебя не было какое-то время, и рецидив не случился.