Юрий Буйда - Пятое царство

Доктора не могут справиться с моей болезнью, хотя и не теряют надежды, пока я плачу им звонкой монетой. С каждым месяцем денег требуется все больше: лекарства дороги, а добыча их сопряжена с опасностью.

Но более всего мучает меня одиночество.

Я не виню Отца, предпринимающего не только необходимые, но и неизбежные шаги к укреплению расшатавшегося здания; более того, я благодарна ему за то, что он закрывает глаза на мои шалости и не велит своим псам тревожить меня. Но в новом воздухе пахнет страхом. Друзья затаились, боясь, что их потащат к Иисусу, иные уж там и поют, как бедолага Хвостик, по собственной дури вляпавшийся в очередную историю, иные канули в бездну…

Читаю Сенеку и думаю о тебе – думаю с некоторой неуверенностью в себе, потому что у меня из-за болезни вдруг начал расти живот, и я сомневаюсь, что смогу закинуть ножки на твои плечи, как тебе нравится, а мне и подавно.

Развей же мою неуверенность, Всадник!

А еще у меня до тебя дело.

Слышала я от разных людей о некоем князе Жуть-Шутовском, которого, кажется, никто не видел, но все боятся, и думаю, что, возможно, знаю его и могу рассказать тебе о нем кое-что любопытное и полезное.

Кроме того, я случайно узнала о тех, кто похитил известные тебе бумаги.

Пер Эрикссон,

аптекарь, Большому Брату сообщает следующее:

В Кремле пропала какая-то Bumaga, то есть важный документ. Это пока все, что удалось выяснить. Все мои друзья боятся об этом говорить, а если говорят, то шепотом, словно речь идет о чем-то чрезвычайно опасном.

Дело о пропаже контролирует очень узкий круг лиц, прежде всего Отец и Сын.

Похоже, эта Bumaga имеет огромное значение для монархии, но дальше этого предположения мои фантазии не идут.

Арман де ла Тур,

доктор, в своих Les inscriptions quotidiennes записал:

Чтобы понять, с чем столкнулась Россия в лице Самозванца, и оценить ее сегодняшнее состояние, необходимо, конечно же, углубиться в ее историю.

Впрочем, достаточно всего одного сюжета, который для понимания России имеет чрезвычайно важное или даже решающее значение.

В 1015 году по приказу великого князя Киевского Святополка I Окаянного были убиты его младшие братья князья Борис Ростовский, Глеб Муромский и Святослав Древлянский, которые приняли смерть, не воспротивившись воле старшего брата-отца.

Впоследствии Борис и Глеб были канонизированы и стали первыми и едва ли не самыми почитаемыми святыми в России.

Братья пали жертвами политической борьбы, развернувшейся вокруг Киевского трона после смерти Владимира Святого (Красное Солнышко).

Подвиг Бориса и Глеба может быть по достоинству оценен только религиозным сознанием. Своим смирением, непротивлением злу и мученической смертью они как бы выявили дьявольскую сущность Святополка и встали выше плотского деяния в плотском мире, захваченном злом, и тем самым не позволили дискредитировать взаимоотношения Отца и Сына, упрочив их в Духе.

Однако вместе с тем, противопоставив «доброму» бездействию (позитивному безволию) «злое» действие, волю и принеся себя в жертву принципу нерассуждающего подчинения власти («отцу»), они возбудили настороженное и даже отрицательное отношение к личности свободной, деятельной, активной, то есть к личности вообще, как таковой, действующей несанкционированно, полагающейся лишь на внутренние духовные ресурсы.

В условиях мусульманского Ига русские земледельцы стали называться крестьянами, т. е. христианами, сплотившимися вокруг Церкви в монолит, не поддававшийся иноконфессиональным, иноверческим искушениям. Любое отступление от православия – пусть самое безобидное – приравнивалось к преступлению, ереси. Отпасть же от Церкви или вступить с нею в конфликт в условиях того времени было равнозначно полному разрыву с православным государством, с обществом, то есть – разрыву всех кровно-родственных, духовных и социальных связей, отказу от покровительства и защиты общины перед лицом Врага.

Единомыслие было нормой. Как писал о русских Иосиф Волоцкий, мы «все единого пастыря Христа едина овчата суть, и все единомудрствующе».

Так и тогда закладывались основы загадочной русской соборности.

В тех же условиях была немыслима и церковная самостоятельность, автономия по отношению к светской власти, государству (автономия наподобие католической, которая породила Лютера, Реформацию и либерализм). Церковная самостоятельность даже на уровне попытки была бы воспринята общественным мнением эпохи как покушение на национально-государственную целостность, жизнеспасительную сплоченность.

В алхимическом котле Ига родился уникальный симбиоз – «богоизбранное супружество» государства и церкви (симфония), когда выражение «русская церковь» означало «православная церковь», а «православное царство» имело более или менее строго очерченные границы, столицу, вооруженные силы, полицию, бюрократический аппарат и систему налогообложения.

Идеологизация государства развивалась в том же русле, в тех же берегах, что и огосударствление Церкви. Авторитет такой церкви мог быть только духовным, внутренним. Не случайно же весь Освященный собор Православной церкви, за исключением архиепископа Астраханского, «предался» Лжедмитрию I. Причина одна: Самозванец обладал всей полнотой власти.

Европа пошла иным путем: церковь владела душами людей, тогда как корона – их налогооблагаемыми телами. Это двоецентрие , которого на Руси не было, как заметил Георгий Федотов, послужило фундаментальной основой европейской свободы личности. По мнению Франка, «религиозный дух западного мира с самого зарождения европейского общества в эпоху раннего Средневековья с огромной силой вложился в дело внешнего строительства жизни», тогда как в России «великая духовная энергия, почерпаемая из безмерной сокровищницы православной веры, шла едва ли не целиком вглубь, почти не определяя эмпирическую периферию жизни… она не определяла собою общественно-правового уклада русской жизни и государственных отношений».

Созданное к началу XVII века национальное государство скреплялось верой в Силу, а уж потом силой Веры, – но не адекватной национальному государству секуляризованной государственностью, высвобожденной энергией самочинной личности, наконец культурой, которая основывалась бы на признании автономной ценности земной жизни.

На этом историческом фоне подвиг Бориса и Глеба обретает новое измерение, представая актом сознательного антиперсонализма, отказом от любого деяния, не санкционированного Отцом-Хозяином и подрывающего главный духовный ресурс государства – Дух Общности – перед лицом врага (Орды, Запада или дьявола).