Владимир Очеретный - Незадолго до ностальгии

— Да что «платим»! Причём тут деньги?.. Через пять-десять лет все утратят навыки вождения, а теперешним подросткам эти навыки и не грозят. И тогда всё — приехали!

— Ну, вообще-то, полного запрета не будет: где-нибудь на закрытых трассах люди всё равно будут кататься.

— Ха, Киш, и это говоришь ты? Будто не ясно, что водил тогда будет не больше, чем сейчас любителей парашюта! Руль превратится в хобби!

— С этим не поспоришь, — согласился он.

В дорогу выдвинулись минут через десять, взяв, по словам Толяныча, только самое необходимое (бутылку рома, бутылку воды, сигары, лаймы, кубики льда и стаканы с толстыми стенками). Утро было странно бессолнечным, подчёркнуто будничным, но после сумрачной комнаты и оно радовало глаз, как после духоты глоток свежего воздуха радует лёгкие.

Киш бросил стеснительно-сочувственный взгляд на свою машину, которую оставлял на неопределённое время. Его голубая Vario, стильная, удобная и даже аристократичная, стояла сейчас рядом со Space, новым автомобилем Марка, и со всей наглядностью проигрывала последнему в стремительности и ультрасовременности форм, вместительности и угадываемых примочках. И всё же из чувства долга он бросил небрежное:

— На чьей поедем?

— Это твоя тачка? — Толяныч заинтересованно сощурился. — Я слыхал, они очень даже! Я бы на такой прокатился!.. Но знаешь, мы же едем ко мне. Поэтому давай на моей!..

Внутри Space стояла прохлада, и приятно пахло смесью жасмина с иланг-илангом. Они устроились на просторном заднем сидении, разложив между собой столик. Марк, снова нацепивший тёмные очки, водрузил на него бутылки с ромом и колой.

— Ну, — сказал он, — поехали.

Автомобиль плавно качнулся вперёд и поплыл по двору. Поначалу они безотчётно уткнулись в окна, разглядывая подъезды и детскую площадку, — так пассажиры самолёта смотрят в иллюминатор, пока видна земля, но потом Space влилась в бодрый автомобильный поток, и они обернулись друг к другу. Толяныч бросил в стаканы по три кубика льда, щедро залил их ромом и выжидающе посмотрел на Киша:

— За что?

— За тебя, — легко придумал Киш, — с днём рождения, дорогой! Чтоб всё у тебя было хорошо! Дай тебе Бог!

— Ты не забыл! — произнёс Марк то ли растроганно, то ли просто дурачась. — Это же про таких, как ты, говорят: «В нетрезвом уме, но твёрдой памяти», нет? Спасибо, Киш, спасибо!

Они отпили по глотку. Толяныч достал сигары и протянул одну Кишу. Киш покачал головой.

— А я закурю, — Марк решительно тряхнул головой. — Знаешь, Киш, иногда очень хочется бросить курить. Классное занятие. Трудно? Да. Но предельно ясно и понятно. «Не делай этого» — и всё! Просто не делай. И, главное, если справишься, положительный эффект тебе гарантирован. Награда стопроцентно найдёт героя. А потом вспоминаешь: ёлы-палы, да я же давно бросил! И приходится возвращаться к своим малопонятным задачам, вот и вся история…

— Тогда дай и мне, — неожиданно поменял начальное решение Киш. — А потом вместе бросим!

Марк коротко хохотнул и протянул ему сигару с уже обрезанным кончиком, а для себя достал из коробки новую.

— Знаешь, Киш, может, я чего-то не помню, — продолжил он немного удивлённо, — но, кажется, мы с тобой первый раз так долго общаемся тет-а-тет. Да ещё в мой день рождения!

— Да, — согласился Киш, — жизнь непредсказуема. Но, наверное, это и здорово: никогда не знаешь, куда она свернёт.

— Да, кстати, про жизнь, — Толяныч щёлкнул зажигалкой и стал сосредоточенно раскуривать. — Что ты вчера говорил о картинах мира? Что там куда течёт? Я ничего не понял!

Он пустил густую трубу табачного дыма, и окинул Киша взглядом, полным лучезарной безмятежности, но Киш внутренне подобрался: как он и ожидал, Марк заговорил о существенном. И хотя сразу можно предсказать, что прямого разговора не будет, кое-что друг о друге они выяснят и обиняками.

— А-а, — протянул он, — ты об этом… Тут всё просто: ты заподозрил, что меня к тебе подослали, хотя можешь допускать, что и нет. А я говорю, что это две разные реальности, две разные картины мира, они похожи между собой, и всё же жизнь в них течёт по-разному. Ты можешь держать их в голове одновременно, и не только две, а сразу несколько, но вести себя можешь только в соответствии с какой-то одной. Условно говоря, если ты считаешь, что мир — театр, то уже не можешь рассматривать людей, как шахматные фигуры. А если мир — шахматы, то ты не можешь делать ходы, как в го или шашках, или декламировать «А судьи кто?» Для каждой картины мира у тебя может быть своя стратегия и даже несколько, но одновременно ты можешь использовать только одну.

Аргумент был так себе, — Киш и сам бы мог легко указать на его слабые места. Например, напомнить, что любая игра — лишь чрезвычайно упрощённая модель жизни, и в реальности всё обстоит куда сложней, и всех правил не знает, пожалуй, никто, а главное, в жизни постоянно приходится сталкиваться с изменением правил, чего не случается посреди той же шахматной партии. А на это он мог бы в свою очередь возразить, что, в сущности, всё сводится к тому, какие правила ты выбираешь для себя, и ещё немного попикироваться в том же духе, но ему было интересно, что скажет Марк. И, возможно, даже не столько, что именно он скажет, а какой стиль выберет для опровержения.

Марк полулежал, откинувшись на кожаную спинку сидения, держа в одной руке стакан, в другой сигару. Прежде чем ответить, он пустил ещё один клуб дыма.

— Театр, говоришь, — произнёс он задумчиво. — Хорошая тема. Ты когда в последний раз в театре был?

— Давно, — признал Киш и тут же подумал, что это ещё одна упущенная возможность: он ни разу не был в театре с Варварой. — Лет шесть назад. А что?

— Зря, — спокойно укорил Марк, — в театре много всего интересного происходит. Знаешь, сейчас там есть такие актёры: они перед спектаклем начинают представлять, будто они и есть те самые персонажи, которых им надо сыграть — со всеми их мотивациями, психотипом и переживаниями. Перевоплощаются, так сказать. И вот когда перевоплотятся, дальше у них идёт, как по маслу: переживания персонажа подсказывают, какую физиономию изображать, каким тоном слова произносить, как двигаться, ну и прочее. Система Станиславского, слыхал про такую? Вот ты мне сейчас про систему Станиславского рассказываешь: одна картина в голове — один образ действий. Но! Следи за мыслью, Киш: есть ещё и другая система — имени Михаила Чехова. Там всё наоборот, не от содержания, а от формы. Надо тебе изобразить человека, которого какие-то подонки вывели из себя, ну так бери и изображай. Сделай репу посвирепей, кулак сожми покрепче, замахнись — и тогда тебе непременно захочется кому-нибудь физиономию начистить. Такое уж странное состояние возникает. Антон Павлович предсказывал: если в первом акте на стене висит ружьё, то в третьем оно должно — что? — выстрелить. А племянник Михаил эту фаталистическую мысль диалектически развил: если снять ружьё со стены, повертеть в руках и пощёлкать затвором — стрелять захочется, не дожидаясь третьего акта. И сколько у тебя там Станиславских в голове, это дело, как понимаешь, десятое…