Анатолий Ким - Радости Рая

— А нас глубоко не интересуете вы. Я не спрашиваю никого из пиплс «О», как дела, потому что все знаю. Мы не разговариваем не потому, что не знаем его, мы не разговариваем потому, что все знаем. Если все знаешь, зачем спрашивать человека? Лучше молчать. И смотреть на человек «далеко-далеко гдеко чуют туманы».

— Что значит «гдеко»?..

— Русская песня. Далеко-далеко, гдеко чуют туманы.

— Ах, это — где кочуют туманы…

— Вообсе-то так.

— Итак, я больше не интересую тебя, поэтому должен уйти?

— К сожалению, да.

— И остаться здесь мне никак не возможно?

— Ты пришел не готовый. Приходи, если будешь готовый.

— Ладно, понял. Между тобой и мной тоже ничего нет, но вместе нам быть нельзя. Только скажи мне на прощанье, Герой, правду скажи: неужели ты, бегающий полуголым, в дырявых шортах, и пожирающий кусок от живого осьминога, знаешь все о высшей радости бытия?

— Я не знаю все. Может быть, другие «О» знают все. Те, которые совсем не кушают и даже не пьют вода. А ты сам отлично видел, как я ем живой осьминог. Спрашивать у тех, кто не ест и не пьет, я тоже не могу. Они на очень высокая уровень. Но ты спрашивай еще несколько вопрос, потому что я пока не очень высокая уровень.

— Кто из них не ест и не пьет? — вскочив на ноги и обведя берег залива возбужденной рукой, воскликнул я. — Покажи! Вон тот? Или вот этот? И как можно: не есть и не пить и быть живым? Кстати, откуда вы берете воду для питья? Ведь здесь нет ни ручья, ни источника.

— Мы пьем ночью у каменная стена. Лизаем языком. Там течет сверху вода. Днем она не течет, потому что камень становится горячий. Ночью камень холодный.

— Ладно, спасибо за разговор. Однако я прогуляюсь немного да пойду обратно в свою ненастоящую жизнь. А то мне уже давно хочется пить.

— Прощай, турист.

— Прощай. Ты оказался прав — я сам захотел уйти отсюда. Может быть, вы и знаете про глобальную радость рая, для испытания которой были придуманы люди. Но, не живя среди вас, как я смогу узнать про это? А жить с вами также не могу, хотя между мною и вашими «О» ничего вроде бы не стоит.

И, повернувшись, я решительно направился к дальнему краю залива, куда убежал адепт «О», похожий на гигантского гамадрила. Конечно, он тоже знал далеко не все, коли пытался расколоть и съесть здоровенного моллюска, похожего на брюкву. К тому же еще смазал и нанес удар острым камнем по указательному пальцу Ую, который у него и до этого неоднократно становился жертвой неловкости гамадрилоподобного хиппи и являл собою жутко опухшую синюшную закорючку с рваными кровавыми рубцами. О, бедный Ую, по которому столько раз тюкали твердыми камнями, положив его на такой же твердый камень — о, муки плоти, муки косточек, муки ногтя и темно-синей от удара подноготной ткани! О, блаженный хиппи, похожий на косматого гамадрила, который убежал в ту сторону, где не бывает солнца, на север залива Укуреа — размахивая над головою длинной кистью левой руки с выставленным указательным пальцем Ую. Наверное, я вас больше никогда нигде не увижу — ни на этом свете, ни до рождения своего, ни после очередных смертей.

Неторопливо прошелся я туда и сюда поперек длинного пляжного языка из крупного песка — или мельчайшего гравия, — серого языка, высунутого океаном по направлению к узкому, как трещина в стене, каньону. Лишь по нему со стороны гор можно было пешим ходом попасть в залив блаженных «О», в атолловую бухту Укуреа.

Со стороны же океана перед атолловой отмелью подпрыгивали гигантские волны, похожие на маленькие цунами или на тираннозавров с белым зубчатым гребешком, — и эти драконо-цунамики никого не пропускали в залив со стороны моря, и только серфингисты на легких надувных моторных лодках перелетали через белые гребни волн, кипевших таким негодованием, словно их преодолевала не обыкновенная надувная лодка, а дерзкая оскорбительница настоящих цунами — чайка по имени Ливингстон, небрежно капнувшая из-под хвоста на величавую макушку гигантской волны-убийцы. Проскользнув в гладкую и блестящую, словно зеркало, атолловую отмель, серфингисты, — человека два-три — оставляли свою лодку на каком-нибудь плоском камне, выступавшем столом над водной гладью отмели, а сами, облаченные в темные облегающие гидрокостюмы, отважно шагали навстречу прыгающим драконам, таща под мышкою свои изогнутые водяные лыжи-серфинги.

И с многих точек застывшего в вечном времени, со всех углов замкнутого скалами Укуреа, на отважных черненьких, как горелые спичинки, серфингистов смотрели хиппи «О». Заросшие волосами от глаз до пояса, утратившие свои имена по прежней ненастоящей жизни, ушедшие живыми в потусторонний мир, молчаливые отшельники бухты Укуреа скользили прощальным взглядом вослед глупому сумасшедшему народу, за этими дурачками, которые, выпучив от восторга глаза, мчались по завитушкам загибавшихся волн, стоя на утлых досках. И, воспользовавшись тем, что между мною и серфингистами ничего нет, я вскочил на особенно высокую вскидную волну своими голыми пятками и понесся прямо туда, куда неслись все эти безумцы, желающие хотя бы на несколько секунд опередить бег своей жизни на земле и встретить смерть не в своей постели.

Я двигался по морскому дну, все круче уходящему вниз, воистину в атлантический провал, и на пограничье двух миров повстречался мне осьминог, гигант в двести тонн весом. Каждая нога его текла, извивалась, как великая река, эти реки впадали в одно общее море-тело, брюхо которого было розовато-багрового цвета, в синюшных пятнах, и оно провисало над бездной, как порванный и потерявший всякую надежду взлететь аэростат. Этот Гаргантюа подводного ада наполовину высветился в призрачном сполохе, просочившемся от верхнего мира, в котором прежде полагал я найти местоположение рая, — а никак не здесь, на глубине соленой воды в три тысячи метров. Кроткое чудовище выпучило глаза на меня и никак не могло сообразить, гожусь ли я ему в пищу или нет. Пришлось пространно объяснять ему, что я на многие километры подводного пути перешел в нематериальность, поэтому есть меня можно, но бесполезно. Ведь я для него был сейчас как телевизионное изображение яблока или как рисунок на бумаге: и то и другое видеть можно, есть глазами можно, однако запустить зубы, разжевать и проглотить никак не можно. Гаргантюа меня понял, согласился со мной, даже кивнул чем-то вроде головы, что кратковременно выпучилось на его аэростатном корпусе — и тут же опало.

Но сам-то я не знал, как выгляжу пред пучеглазым монстром в своем новом состоянии, — а вокруг была почти астрономическая тьма, прошпигованная звездочками каких-то светящихся глубоководных гадов. Я спустился сюда, гонимый бесконечным зудом вселенской дороги, который не дает покоя всем путешествующим по мирам, подвергающим себя добровольному мучительству в поисках рая. Путешественникам в эту сторону везет, однако, на всякие спасительные случайности и благоприятные обстоятельства. Меня чудовищный Гаргантюа принял, очевидно, за своего сыночка Пантагрюэля — и, широко распахнув объятия всех восьми ног, каждая из которых была длиной в Останкинскую башню, хотел обхватить ими меня и прижать к груди. Он хотел приласкать, а не раздавить или разорвать на куски — и с самым разлюбезным видом раскрыв свой клюв, размером с ковш шагающего экскаватора, молвил следующее: