Владимир Березин - Он говорит

Выражение же „крутить динаму“ появилось значительно раньше.

За этими знающими людьми приходили третьи и опровергали предыдущих. Сдавалось мне, правда, не в одной манекенщице было дело.

Всё равно — мои знания о пятидесятых годах были избирательны — о боях под Пусаном я знал больше (сам двигал флажки на карте), чем об улице Горького, на которой жил.

А динамо всё крутилось — вечное и неостановимое».

Он говорит: «Как заболеешь, так начинается в голове торговля — я бы это дал, я бы то дал, чтобы только выздороветь… Ну, психологи тут подключаются, а они те ещё дармоеды.

Давным-давно, когда вода была мокрее и сахар слаще, я лежал точно так же, как и сейчас, только в другом месте и тупо глядел в гостиничный телевизор. Номер мой был типовым, похожим на миллионы гостиничных номеров по всему миру — всё было так интернационально, что я не помнил, как называется местная валюта.

Переключая каналы, я нашёл, наконец, фильм на понятном мне языке. Если отвлечься от тарабарщины субтитров, что ползла внизу экрана, то можно было вполне спокойно посмотреть фильм „Непристойное предложение“. Сюжет этого фильма известен, известна и проблема.

Постановка проблемы там мне напомнила известную историю про Льва Толстого. В Ясной поляне к нему пристал некий человек с критикой теории непротивления злу.

Этот диалог протекал так: человек приставал к Толстому с тем, что, вот если на него нападёт тигр, как в этом случае он будет следовать непротивлением злу насилием?

— Помилуйте, где же здесь возьмётся тигр? — отвечал Толстой.

— Ну, представьте себе тигра…

— Да откуда же возьмётся в Тульской губернии тигр?…

И так до бесконечности.

Понятное дело, нормальному человеку — такому, как я, и такому как ты, изо дня в день нужно решать сотни проблем, которые отфильтрованы, выкусаны, извлечены и вырезаны из жизни кинематографических героев. Понятно, что мы с тобой, дорогой друг, воем на луну и на её отсутствие, считаем деньги и ковыряемся в носу, ненавидя эти простые операции. И уже понятно желание проститься с этим безобразием, и как-нибудь, хоть задёшево, продать душу.

Раньше для этого звали дьявола, а он всё не приходил и не приходил.

Теперь зовут Роберта Рэдфорда.

Ну откуда же возьмётся Роберт Рэдфорд с миллионом долларов? Ниоткуда.

Это даже не назидательность — это неуклюжая попытка свести концы с концами. Загнать джинна в бутылку.

Поэтому некоторые моральные выборы просто выдуманы».

Он говорит: «Вот у нас посетители ушли, капельницы уж поставили, время ночь. Тем, кто с бессонницей, самое пора поговорить о печальном.

Расскажу вам своё такое наблюдение.

В прежние времена я встречал разных интересных людей, собранных в компании. В каждой из этих компаний, был один человек, который служил в ней чем-то вроде замкового камня.

Это был не самый богатый человек — впрочем, что мы тогда понимали в богатстве. Не самый могущественный — тогда нам вовсе не нужно было покровительство. Пожалуй, не самый остроумный. Вовсе не обязательно, чтобы у него было своё жильё, съёмные квартиры становились убежищами.

Одним словом, по каким-то причинам, вокруг этого человека, как вокруг ядра конденсации, и возникала компания.

И все эти люди внезапно пропали, будто какой-то могущественный архитектор вынул — почти одновременно — эти замковые камни, и все постройки рухнули. Один из них погиб в автокатастрофе, другой исчез при невыясненных обстоятельствах, а третий — и вовсе повесился. Компании по инерции продолжали собираться, но они двигались подобно тем диплодокам, которым откусили голову, но они, ещё не зная об этом, продолжают двигаться.

Люди собирались вместе, всё так же стучали о столы стаканы, но всё уже было решено: чуть-чуть больше водки, чем обычно, чуть-чуть меньше красивых женщин, а они быстрее прочих понимают, в чём дело и бегут с тонущего корабля. Одновременно возникал культ покойного друга — мы собирались на памятные даты, посещали памятные прошлые места и возносили тосты во славу мёртвых.

Нас убивало время, клетки нашего организма постепенно и незаметно замещались другими. Мы с недоумением вглядывались в фотографии прежних времён. На них определённо были мы, но, одновременно, там скалились совсем чужие нам люди. Верность себе на этих снимках сохраняли лишь мёртвые — оттого культ их был так важен.

Всегда находился один из друзей, что нёс тяжкий груз организатора: он извещал остальных об очередном собрании, и понемногу становился похож на жреца этого культа. А жизнь вела нас дальше и дальше — к естественной старости. Она, казавшаяся нам такой бурной в двадцать, нескончаемо прекрасной в двадцать пять и просто нескончаемой в тридцать, обрастала обстоятельствами, как днище корабля ракушками. Эти ракушки были величиной с гору.

Или, вернее, величиной с дом.

Нормальные люди ведь начали строить себе дом — ну, даже, если этот дом был квартирой в панельном доме.

Мы были немы, и о прошлом нам напоминал только жрец культа мёртвых.

Так вышло, что я состоял сразу в нескольких таких сообществах и исправно сдавал деньги в пользу каких-то родственников, посещал кладбища и так же исправно пил на могилах.

Ума не приложу, отчего я это я вам рассказываю, быть может, просто хочу обратить внимание на этот странный феномен. Вдруг кому-то пригодится.

Компании были разные, а сценарий — один. Друзья в моём возрасте уже не приобретаются. Разве партнёры по шахматам на бульварах или те, с кем начинаешь здороваться, выгуливая собаку. Вот появился кто-то новый с эрдель-терьером, а вот вы уже друзья — ровно на те двадцать минут перед сном.

Я иногда думаю, отчего мы так любим наших мёртвых. Они не совершили наших ошибок, вот в чём дело. Так мне кажется. Нет, они были не умнее нас, но остались навсегда такими лёгкими, быстрыми, как в том, навеки отменённом прошлом. Они не болели и не старились на своих фотографиях. Поэтому они оставались прекрасными — и оставались прекрасной частью нас».

Он говорит: «А вот вы, молодые, тут лежите со своими телефонами и компьютерами. Я давно хотел вам сказать — о компьютерах и о смерти. Ну, то есть, я вам о Стиве Джобсе скажу. Меня-то давно занимает феномен выговаривания общества в момент смерти публичного человека. То есть, всякая тварь, имеющая голос, в момент чужой смерти бормочет что-то, а в момент собственной — кричит.

Если хватает сил, конечно.

То есть, что-то нужно сказать, но непонятно что.

Это я видел задолго до вас — когда умер Брежнев, у магазина на станции Манихино такие разговоры велись, что Боже мой. Но как царь умрёт — жди перемен, а в сравнительно спокойный период тоже хочется выговаривания, и вот. Джобс этот для меня как раз идеальный пример.