Владимир Березин - Он говорит

С одной стороны — не спрашивай, по ком звонит колокол, звонит он по тебе и всё такое. Ужас, да?

С другой стороны с публичными фигурами всегда много неясного. Большая часть народонаселения совершенно не знает рядом живущих человеческих особей, их качеств и свойств. И, чуть что, оказался наш отец не отцом, а сукою.

Мужья не знают привычек своих жён, а родители не понимают жизни своих детей.

Да только все выговариваются.

С Джобсом тоже непонятно — и слова „Ну, Джобс… Ну он — гений… Ну, он — айфон!“ ясности мне не прибавляют. Вдруг Джобс — это не единственный творец айфона, вдруг мы вообще мало что знаем об этом приборе, и Джобсе как о руководителе. Может он был туповатый начальник, хороших людей гнобил, себе чего присваивал. Всё оттого, что он плох, а оттого, что там всё по-другому.

У меня, кстати, друзья сына, как Джобс помер, всё орали на кухне:

— Я вообще-то продукцию „Apple“ не люблю, но должен сказать…

Джобс это символ ваших гаджетов, а эти некрологи были символом сопереживания.

История с покойником всегда развивается по классическим лекалам. Сначала публика выбирает объект переживания, а затем приходят люди, доказывающее, что новопреставленный был нехорош и нечист на руку, потом вовсе становится непонятно, то ли он украл, то ли у него шубу украли.

Через неделю всё забывается.

А вы что скалитесь?

С вами тоже самое будет, только в масштабах коммуналки.

Чёрт, коммуналок-то теперь мало.

В мелких масштабах, говорю вам, в мелких».

Он говорит: «Ко мне сегодня сестра приходила. Мы по парку гуляли — до ворот. И я неожиданно услышал от неё оборот прямо из девятнадцатого века. Мы о Толстом говорили, о „Крейцеровой сонате“, так она вдруг и произносит о герое: „допускает себя до истерики“.

Это мне напомнило мою двоюродную бабушку, что была выпущена из Смольного института с шифром, и всю жизнь говорила, что никакого ПМС нет, а есть только дурное воспитание. С тех пор я стал куда мягче к картине ПМС, но уважение к людям прошлого сохранил.

Тут дело ещё вот в чем: в бессословном обществе правила поведения размыты. Сдерживаться не модно, а уж социальные сети для того и придуманы, чтобы жаловаться кому-то — просто так, даже… В пространство…»

Он говорит: «Я давно родился. Оттого застал ещё диковинные имена — две Сталины в жизни моей были.

Дядюшку моего Вилорием звали.

Но я вам вот что скажу — как начинается народное творчество с именами, так прям святых выноси.

Нельзя имена изобретать.

Можно только запустить руку в какой-то мешок, как с бочонками лото, достать что есть и пользоваться.

А то вот мне рассказывали про то, как в честь первой космической ракеты какого-то армянина назвали Перкосраком. Но на Кавказе-то можно, у них индульгенция, там все персонажи Шекспира отметились — не знаю уж почему.

Куда удивительнее, когда в нашем среднерусском Отечестве то и дело возникает странная любовь к экзотическим именам, и вот пишется в метриках что-то вроде Изольды Деревянкиной или Дианы Подмышкиной.

Может быть, родители и хотели лучшей доли для своей дочери — может быть. Они хотели ей добра и счастья, думали, что красивому имени будут завидовать девчонки из соседней деревни. Вот писец в сельсовете выводит на красивой бумаге „Антуанетта Сидорова“

И сгущается из тьмы веков помост, суровый мужчина в колпаке и с литературными склонностями, а так же лезвие в деревянной раме.

Волнуются, суетятся вокруг Сидоровой какие-то неразличимые пока призраки. Такова магия чужого имени на русской земле. Нужно бежать от этого предопределения.

Я думаю, что просто писарю нужно писать это диковинное имя с одним „т“, и всё образуется».

Он говорит: «А я прямо вот так переживаю, когда ко мне по отчеству обращаются. Я к отчеству привыкнуть не могу. У нас ведь в Отечестве отчество появляется, когда надо о пенсии подумать, ну или уж ты так плохо выглядишь, что тебе в транспорте место уступают.

Кстати, с этими обращениями — сплошная срамота. Я помню, как был потрясена общественность, когда прогрессивные молодые начальники стали звать друг друга и всех по имени: „Вы, Михаил, уже произвели калькуляцию лизинга“? — „… Да, Аркадий, я всё сделал и даже факснул нашим брокерам“. Это казалось внове и свежо, и если даже человека увольняли, обращаясь к нему по имени и на „вы“, он чувствовал себя окрылённым.

Меня, правда, попросту уволили, без чинов.

Просто не пустили на завод, и дело с концом.

„Иди с Богом, отец, — говорят. — И дорогу сюда забудь. А то ведь знаешь, что у нас демократизатором зовётся“.

А сам мне в окошко проходной резиновую дубинку показывает.

Была, впрочем, и другая традиция, как мне говорили, идущая от обкомовских начальников — на „ты“ и с именем-отчеством: „Что, Никифор Сергеевич, ты придумал, что нам с показателями делать?“ — „Да что делать, что делать, Владимир Павлович, просрал ты все показатели за второй квартал, сука ты, Владимир Павлович, гнать тебя надо“.

Эти меня погнали вовсе без слов, я про акции свои и пискнуть не успел. Эти красные директора на руку были тяжелы — со своими старыми привычками.

Был ещё один странный тип обращения — это обращение женщины к мужу по фамилии: „Ну, Фролов, ты что же, опять на рыбалку?“ Причём, даже в фильмах и пьесах женщины говорили о своих мужьях в этом странном третьем лице: „А Фролов не пришёл с рыбалки, вот ведь штука, Маня“

К нам как-то приезжал лектор, про разные чудеса рассказывал. А потом и говорит: „Отчество — что-то вроде шубы. Весной и летом жизни его носить нелепо и стеснительно, но когда дело поворачивает на осень, а она в наших краях ранняя, увы, — уже и стоит примерить“.

Но я вот так скажу, попросту. Хитрый этикет нужен в сложных обществах. Именно поэтому и придумали знаки различия на одежде и всякие заковыристые обращения. Вы, дескать, глубокоуважаемый, а вы — вагоноуважатый. Вы — целое ваше превосходительство, а вы — всего лишь ваше благородие. А у нас Отечество простое — в нём есть только начальники и подчинённые — одни с отчеством, другие без. Этикет ведь придумали, чтобы люди в страхе не метались, не зная, как обратиться.

А мне вот просто кричали:

— Дед, пиво будешь? Да не, не ты, вон тот дед, что с рыбой стоит!

Мне отчество не нужно.

Мне вот медсестра говорит: „Дедушка, давай в процедурную“ — я и доволен».

Он говорит: «Много лет назад я попал в лес вместе с компанией сверстников. Мы пошли в поход, был у нас и руководитель, да вот беда — оказался он сумасшедшим. Причём это не сразу выяснилось. В городе он был — ничего так, представительный, а вот в лесу вдруг стал пугаться каждой треснувшей ветки, вжимал голову в плечи, дрожал… А потом вовсе убежал в чащу. Ну, его ловили, поймали и отвезли в казённый дом. Мы оказались на несколько дней предоставлены сами себе, причём, кроме палаток у нас никакого снаряжения не было, начальник наш ещё дома уже витал в своих облаках сознания, и нас ни о чём не предупредил. Места были не то, что глухие, но мобильных телефонов тогда не было, погода стояла дождливая, и вот тут со мной случилось превращение. Товарищи мои промокли под дождичком и дрожали, пока я разжигал костёр. Потом я нашёл жестянку, отмыл её, приделал ручки, подвесил над костерком, заварил чаю и с брезгливостью оглядел мокрых спутников. Я очень хорошо помню это чувство — вот я такой , а они — такие.