Владимир Березин - Он говорит

Шёл за годом год, мы собирались на такие „ирландские поминки“, годовщины без слёз, обычные пьянки, разве только — чаще обычного вспоминали какие-то истории из прошлого. Туда, на эти годовщины, и приходили люди из прошлого — разные, я не помнил их имён, а лица у них давно переменило время.

Однажды я произнёс: „Сейчас я суставами занимаюсь, ни к чёрту у всех суставы, а вот помню я девушку одну, сидели мы вместе, так она вдруг, тем же движением, каким мы все небрежно почёсываемся, вдруг заложила ногу за спину. Вот суставы, так суставы“.

И тут вдруг подаёт голос моя визави — какая-то высохшая до полной мумиобразности женщина, как я только что выяснил, живущая где-то на французских пляжах.

— Наверное, это была я, — говорит.

А она страшная, как сама смерть.

Немудрено, что я её не узнал.

При этом у меня в памяти, как я понимаю, всё это время не было её лица — что-то размытое, кажется, фигура, движение руки. Балет этот чёртов.

Уехала она к лягушатникам давно — и меняла мужей и квартиры, пока не опустилась достаточно глубоко. Есть такой тип людей, что как птички божьи, живут, не зная горя и труда. В некоторой нищете — но нищете, длящейся годами.

— Господь, — думаю, а я-то, поди, жуть как изменился. Она ведь меня тоже не помнит, совсем не помнит — мы ведь сегодня наново познакомились.

Но балета, слава Богу, у меня в жизни не было».

Он говорит: «Мы все боимся смерти. Я боюсь, и ты боишься. Медсёстры боятся — не твоей, так своей.

Я вот видел одного человека, что смерти не боялся.

Тогда я на Камчатке работал.

Камчатка тогда никаким туристическим местом не была, закрытая зона, для того, чтобы в командировку поехать, нужно было в своём отделении милиции разрешение брать.

Из-за того, что там закрытая зона была, там медведи расплодились.

Их только местные охотники били, да офицеры из тамошних частей.

И всё равно, много их было, медведей, в смысле. Один наш начальник просто ошалел, когда они к нему в лагерь вышли — сбежал, вышел на шлюпке в океан, бросил якорь, и так двое суток просидел. Глупость, я считаю — медведи плавают хорошо. Они вообще умные. Знаешь, как они сгущёнку едят? Нет, банки не открывают, не смейся. Медведь кладёт банку на оду лапу, и второй — хлоп!

А потом начинает вылизывать то, что получилось.

У меня медведи много закладок вскрыли — лежишь так с биноклем, смотришь, как он твою сгущёнку лопает.

Обидно, да.

Ну так вот, был у нас в экспедиции такой морячок.

Не поймёшь, с чего его морячком звали — в тельняшках-то половина там ходит. Кажется, он там сидел, а потом и зацепился за эти места — так и кочевал из экспедиции в экспедицию. Сделал себе ружьё из водопроводной трубы. Вот клянусь тебе, из водопроводной! Загнул один конец, просверлил дырку. Причём заряжал он его с дульной части, как в старинные времена.

И вот на этого морячка вышел медведь.

Я на дерево забрался — тоже, конечно, глупо. Медведь, если захочет, и на дерево влезет.

А морячок наш внизу остался. С ружьём своим.

Медведь к нему идёт, а он как бахнет из своей пищали, да только попал медведю в лоб. А лоб у медведя, что башня у танка т-34, скруглённый, пуля его самодельная вверх и ушла. Медведь заревел, встал на задние лапы… Думаю, конец морячку.

А тот снова насыпал пороху, забил пулю с пыжом из газетки и чуть не в упор в медведя выстрелил. Зверь и завалился. Так он сразу же взял нож и ну, шкуру снимать. А медведь ещё не помер, задёргался. И как двинет морячка лапой в ухо. Тот и отлетел в сторону.

Но подобрал ружьё, снова набил ствол, да медведя и кончил.

Сидит, снова шкуру снимает. А у самого пол-уха нету.

Я потом долго в него всматривался, как у него голова устроена. Не в смысле, как ухо зарастает, а как вообще он жизнь понимает.

И вот что я тебе скажу — совершенно неинтересный человек.

Никакой загадки в нём не было.

И того, что учёные люди называют рефлексиями, тоже не было. Ни грамма.

Да и вообще ничего не было.

Оттого он и смерти не боялся.

Потом, правда, простудился и умер. Но это уже в Петропавловске. Поехал осенью в Петропавловск, попил пивка на десятом километре, простудился и умер».

Он смотрит в окно и говорит: «У нас воровали всегда. Просто в разные времена это было по-разному.

К примеру, у нас в день завод получал тысячу вагонов, и имел три миллиона единиц тары, которую гнал обратно. Часто охрана видела пустую тару, заполняющую вагон и физически не могла найти внутри зарытые запчасти. Иногда в вагоны залезали люди с запасом пищи и воды, и они раскрывали ящики, доставали крестовины и валы и выбрасывали под откос и прыгали за ними.

Схему поняли только в тот момент, когда кто-то из похитителей разбился.

Ты может, понимаешь, что этого не могло не быть. У нас, понимаешь, средняя зарплата у нас была сто сорок рублей, а крестовина с подшипниками стоила двадцать пять. Распредвал стоил 39 рублей 90 копеек, а уголовная ответственность наступала с сорока рублей.

Или же рабочие сговаривались между собой и несчастные охранницы в своих шинелях на выходе слышали писк металлоискателя, но толпа продавливала несуна через проходную.

На крыше главного корпуса мы находили катапульты, которые стреляли запасными частями за забор.

Или делали так — отправлялся вагон с тремя машинами, скажем, в Ташкент, а другой, с двумя, в Новосибирск. Ушлые люди меняли их местами, вскрывали пломбу и забирали одну машину — из того вагона, где должно быть три. Ну, в Новосибирске получали свои две и не рыпались. А в Ташкенте начинали возмущаться, но машины-то не их, а новосибирские. Начинала вертеться бюрократическая карусель и могла вертеться месяцами.

Была другая история — на наших заводах возникли спортивные центры и команды. И вот, у спортсменов были дармовые автомобили, они, эти автомобили, стояли на территории. И рядом стояли машины, в которых не хватало комплекта — ну там смежники не прислали зеркала заднего вида — и вот стоит две сотни машин, готовых, а зеркала у них нет, и они его ждут. Ну и спортсмены приходили со своими номерами, привинчивали их, и выезжали на этих машинах. Прямо через проходную.

Я из-за этих спортсменов прямо покой потерял.

Я понял, что будет дальше — это мне такое видение было. Я увидел всё в деталях, будто в волшебном телевизоре. Ведь у нас особое производство: прибыль на танках может и больше, но и контроля там больше, с кастрюлями контроля меньше, но и прибыль невелика.

Ведь о чём мечтал советский человек? Получить квартиру, построить дачу и купить автомобиль. Получить квартиру — тяжело, с дачей чаще всего тоже сложно. А с машиной — другое дело.

Потом ведь пришли гении. Ну, реально гении — вот один появился, и началось всё очень красиво — совместное предприятие с итальянцами по логистике, которое перевооружит центр запасных частей, создаст нам пятьдесят или семьдесят центров технического обслуживания по всей стране и всё такое. Под это попросили разрешения у Правительства беспошлинно ввезти как бы импортные автомобили (в кредит, разумеется — никто ничего не покупал), с тем, чтобы всю выручку пустить в производство. Понятно, что эти ребята многих уговорили пообедать на этом деле, а кого не уговорили, те вдруг обнаружили себя на иных должностях или с ними ещё что произошло.