Борис Ямпольский - Избранные минуты жизни. Проза последних лет

Инна Васильевна помолчала, и вдруг:

— Нет! — говорит, покрывается красными пятнами, — нет, не могу о своей претензии к Мише умолчать. Наши отношения с Булгаковыми — и не только с Афанасием Ивановичем, Варварой Михайловной, но и с Мишей — никак не предвещали такой карикатуры на нас, то есть на папу. Такого, можно сказать, пасквиля…

Я обомлел: свят-свят-свят! неужто же?! ну, да: Васильевна — дочь Василисы!!! «Буржуя и несимпатичного».

Тут я ей о том, что прототип — не портрет и так далее.

А Инна Васильевна — свое:

— Не случайно же с Надей и теперь переписываемся. Живет Надя в Москве. Одно лето гостила у нас. В Москве и Вера Афанасьевна. Та прикована к постели. Жив и Ваня и тоже плох уже. В Париже он. Да что это я разболталась, а с кем и не знаю толком? Расскажите же хоть о себе что-либо.

Мое о себе прервал показавшийся из-за деревьев таксист, постукивающий пальцем по часам. Пора, мол, и честь знать. Поднимаемся.

— Жаль вас отпускать, — говорит Инна Васильевна, — но, надеюсь, адреса нашего не забудете. Вы нам понравились. Не в пример предшественнику своему.

— Благодарю. А кто же это был, простите?

— Киевский писатель один. Виктор Некрасов. Вы, наверно, не знаете такого.

— Да кто же его не знает!

— А мы вот не знали. А он подшофе счел возможным нанести свой первый визит.

— Ну и что такого?

— Как «что такого»?! Открывшей ему Ирочке в дверях: «Ах, какая женщина!»

— А она и на самом деле «ах, какая».

— Ну, знаете, ли!

И смеется.

Возвращался я в Киев — «Надо мною стояло бездонное небо, звезды падали мне на рукав»…

Вернувшись из поездки, раскрываю свежий номер «Нового Мира». Виктор Некрасов — «Дом Турбиных». И что же читаю? Пулю не в бровь, а в глаз, отлитую на Кончаковских…

Пишу письмо Инне Васильевне, посылаю «Избранное». Булгакова. Получаю от нее ответ:

«Уж, право, Борис Яковлевич, Вы вернули меня к жизни, если можно так выразиться. Все это время такое чувство, что семья моя оплевана. (…) Я действительно сказала, что у Михаила Афанасьевича (В. П. просил описать его внешность) были крупные зубы. Но совсем не в том смысле, что зубаст был или зуб на нас имел! Явная подтасовка! А Ирочку и совсем — «златокудрой Василисиной внучкой», т. е. отпрыском «буржуя и несимпатичного» — назвал. Ведь «буржуй и несимпатичный» — измышление Булгакова, а не ее дед. Да будь он и дед ее, она-то причем? Нас радовало, что «сын за отца не отвечает», а сами — за деда к ответу! (…) Во всяком случае: он хотел побывать в стенах, где жил Булгаков — он побывал, хотел получить хоть какие-то сведения — он их получил. И вместо благодарности — выставить нас чучелами огородными на всеобщее обозрение».

Из ее же другого письма:

«…Заходил от Нади (сестры Михаила Афанасьевича. — Б. Я.) племянник ее мужа Андрей и привез записочку мне.

(Я ведь не писала ей после того, как она меня отчитала, что не так разговаривала с Некрасовым, как следовало бы.) Опять называет «дорогая Инна» и подписывается «твоя Надя», чему я очень рада, конечно. Этот племянник рассказал мне, что Надя и Некрасову выговорила претензию свою, и что Некрасов перед ней извинялся».

Из письма третьего:

«Утром только отправила Вам и неожиданно снова пишу: не удержаться никак! Кто бы вы думали был у нас? Да, да! Он! И в малопьяном виде! И с букетиком свежей вербы! Спросил, получила ли я от него письмо. Получу, значит. (…) Пересматривая свою папку, перечитала копию письма к В. П., и стало мне стыдно: право, я уподобилась базарной торговке! Вот, что может наговорить человек, когда расторможены сдерживающие центры. А в ушах у меня целая тирада Ваша в его защиту. Отправила новогоднюю открытку ему под Вашим влиянием. Несмотря на заступничество свое за нас, Вы ухитрились возбудить у нас симпатию к нему.

Но… дорогой Борис Яковлевич, Вы немножко одержимы: все прощаете писателям. А правильно ли это? И у таких, как Лев Толстой, проскальзывает несусветная белиберда — имею в виду его «непротивление злу». Или я просто «недомыслии»? Ну, хватит болтать. Теперь буду, как Ваш Олеша — в день по строчке!

Посылаю для Вашей жены рецепт «селедки под шубой» — салат, вытеснивший у нас «оливье» и тому подобные комбикормы. Делаю это потому, что у ее Дон-Кихота много друзей, которых надо же угощать чем-то».

Получаю и копию письма Виктора Платоновича:.

«Многоуважаемая Инна Васильевна, очень огорчило меня письмо Ваше, огорчило и несколько удивило. Ну неужели же, Инна Васильевна, Вы думаете, что я хотел хоть как-нибудь Вас обидеть? Просто я написал под свежим впечатлением своего визита и, ей же Богу, ни одного слова не придумал. Написал как это было, а если напутал с «баженковской» мебелью, то простите меня за это (это бич всех киевлян, у меня тоже вот уже 20 лет стоит отвратительный «баженковский» диван, с которым я почему-то не могу расстаться).

Что же обидного и «клеветнического» Вы увидели в моем столь задевшем Вас очерке?

Белье гладили? Что же тут обидного? Что Ваша дочь сказала, «дядьки»? Дядьки так дядьки, нас с товарищем это ни чуть не задело… И приняли Вы нас совсем не плохо — рассказали, показали, все честь честью, на большее никто и не рассчитывал… А насчет «клеветы», «мелких бабских сплетен» (каких?) и гонорара я думаю, Вы сами понимаете, что сказали лишнее. И поверьте мне, что ни один из друзей и знакомых, ни один из корреспондентов — повторяю: ни один! — не усмотрел в моем очерке что-либо обидное для Вас и Ваших детей.

Тут уж скорее можно было обижаться на Мих. Аф. Ну да это дело прошлое… Надеюсь, что, подумав о том, что я Вам со всей искренностью пишу, Вы смените гнев на милость и простите грешного, но ни в чем не повинного В. П.»

И приписка Инны Васильевны: «Ну, что Вы теперь скажете?!»

В конце декабря получаю письмо от сына Инны Васильевны, Валерия Николаевича с трогательным приглашением на встречу Нового года по-старому:

«Вам будет предоставлена тахта и стол в бывшей лестничной клетке парадной Турбиных, а ныне — комнате-шестиметровке… Недостойные, но изворотливые выходцы из «низов» приспособили все как умели». И подписывается: «Еще один не предвиденный Булгаковым персонаж — внук Василисы». И приписывает: «Сердечный поклон Вам от моей сестры. Она много раз порывалась писать Вам, но у нее ничего не получается».

Бессонница. Гомер. Тугие паруса… И я — в Киеве.

Что это были за дни! Каждый отхватывал полночи. Завтраки наступали на пятки обедам, обеды — ужинам.

Но главное вот.

Мы — в бывшей гостиной Булгаковых.

Инна Васильевна — само обаяние.

— Дом этот, столь знаменитый теперь, был куплен папой — Василием Павловичем Листавничим — в 1909-м. Мне четыре года было. На руках сюда принесли, отсюда и вынесут. А папа и десяти лет не прожил тут. Ну, да — с 1909-го по 1919-й. Из бедности поднялся сюда, в беду канул…