Борис Ямпольский - Избранные минуты жизни. Проза последних лет

Не на много и Булгаковы пережили его.

В самое смутное время кто же оставался из них? Миша с первой женой Тасей, Варюша с мужем Карумом, Вера с Казимиром Леонидовичем — мужем ли, не мужем — не знаю, как считать — мужем в общем, и Коля, Ваня.

Но к моему возвращению из Одессы, а вернулась я, когда власть большевиков окончательно установилась уже, никого из Булгаковых не было.

В их квартире хозяйничал некто Иван Авксентьевич, кассир с переправы. Так и вижу его разгуливающим по двору в бальных лакировках и то в одной, то в другой ротонде из булгаковского гардероба.

Мама видеть его не могла: «Шут гороховый!»

Однако сестер Мишиных повидала еще: на девятый день по Варваре Михайловне угодила, когда они съехались кто откуда. А братьев никого уже не было. И о них сестры помалкивали в тряпочку… Потом узнала, что они — и Коля и Ваня — с отступающей Добровольческой ушли.

А поминали Варвару Михайловну блинами. Помянули и разъехались опять.

В Киеве только Леля оставалась, младшая, с отчимом, доктором Воскресенским, известным в городе педиатром. «Ну-с, — скажет, бывало, присаживаясь к постели, — что с нами приключилось?» Вылитый Чехов. Так его и звали у нас: чеховский доктор. Едва ли не одним из первых выслали из города.

А какова судьба упомянутого Казимира Леопольдовича, не знаю. Это в его ротондах шут гороховый разгуливал по двору. Его в Мышлаевском усматриваю.

А в Николке никак не Колю — Ваню вижу. И играл он не на гитаре, а на балалайке. Балалайка и кормила его в эмиграции. Зачем Михаилу Афанасьевичу гитарой ее понадобилось заменить, это уж вы мне, может быть, скажете!

— А затем, — говорю, — зачем Ваню — Никол кой, затем, что младший Турбин — отнюдь не «Ваня с балалайкой». Ни Ване, ни балалайке не в обиду, разумеется.

— Ох уж этот Борис Яковлевич мне! Ладно! Пусть так.

Ну, а в Елене Турбиной — Варюшу, конечно, всеобщую и Варвары Михайловны любимицу. И самая хорошенькая была, и на рояле прелесть как играла, и, когда спор разгорался, каждый другого перекричать норовил, молодежь ведь все, вскочит, бывало, на стул и по кафелю голландки «Тише!» напишет. Карум души в ней не чаял. Откуда Миша Тальберга взял ей? Карума в Тальберге — ни на йоту! Не говоря уж о том, что Карум не от Варюши уехал, а с Варюшей. И не в Берлин, а в Москву. Вместе и в ссылку пошли. Бедствовали очень… Там в доме умалишенных Варюша и дни свои кончила. А Карум лет пять назад жив еще был. С дочкой оставался.

Теперь не знаю ничего о нем. Все спросить хочется у Нади. Но она не любит об этом в письмах. Школой в Москве заведовала долгие годы.

Инна Васильевна приподнимается, упираясь в столешницу сперва локтями, потом ладонями, идет к книжному шкафу, достает папку, раскрывает ее передо мной, находит стародавнюю фотографию на картонном паспорту.

— Вот, смотрите. Семейство Булгаковых на даче в Буче, за чайным столом. Фигурка от стола в стороне — Надя. И на ней, обратите внимание, простые ботинки. Тогда поговаривали, что она социалистка. Ей и свадьба была устроена Варварой Михайловной скромная. Сообразно с ее взглядами, надо полагать.

И с Еленой Сергеевной не очень-то якшалась до последнего времени. Недавно, как сама сообщила, повидались. Что-нибудь согласовать, видимо, перед лицом истории. Я так понимаю.

Ну что ж, ее право. И я, может, не должна бы рассказывать вам? Но и у меня ведь болит. Как Мише мать — «светлая королева», мне папа — светлый король. Так рано — в сорок три года! — и так трагически сгинувший.

Поймете ли, сможете ли понять, каково мне было, когда Ирочка и Валерий наперебой присланную вами «Белую гвардию» читали — душу топтали!

«Прототип», объясняете! Но мне-то — папа, а не «прототип»!

И потом, как же он мог, Михаил Афанасьевич, ставить под удар живых людей? Знал ведь, когда отдавал в печать, что в Киеве творилось… Прямой донос ведь — вот, что он сделал! К нам с мамой и прибежал инженер тоже, наискосок жил. «Не лучше ли вам уехать из Киева, Ядвига Викторовна?»…

— Но обошлось же, хоть и не уехали. Не случилось ничего?

— И в этом оправдание видите? Да. Случилось, что не случилось. А случись? Не золотишко — кишки бы вытрясли!

Да и что зазорного в «тайничке» с золотишком в такое-то время для человека семейного. Миша не зря же Василису бездетным представил.

И налет петлюровцев — никаких не петлюровцев был, а большевиков, уверяю вас. И часы-глобус, которые — вот они! папин маме подарок на мое рождение — никто не забирал, как и шкатулку из тайничка с золотишком. Можете полюбоваться. Папа действительно замуровывал шкатулку, но не за обои, а за нижний кирпич печки. И содержимое тайничка мы с мамой на соль и муку обменивали, когда без папы остались. Обыск у нас имел место, но никакого грабежа учинено не было. Одни папины бумаги забрали да пишущую машинку и папу увели. А ковры, сервизы — другой раз конфисковали. Так что трусливая трясучка и заискивание перед Турбиным — небывальщина.

То же и портрет предка папиного со Станиславом на груди. Папины предки, купцы, не орденами — соболями щеголяли. Орден у папы у первого в роду был. Что нисколько не смягчало, замечу, его антимонархических настроений. Февральскую революцию он восторженно встретил. Среди возглавлявших первую в Киеве демонстрацию шел с красным бантом на лацкане. Я из окна смотрела, распираемая гордостью. Тем более чепуха — портрет Александра II у нас на стене. Этого и Ядвига Викторовна не позволила бы: патриотизмом шляхетским страдала. Польскую и прислугу держала, чтобы — «польский стол».

Дальше. Чтобы папа замахнулся на кого-нибудь, как Василиса на Ванду — абсурд какой-то!

У мамы с Вандой ничего общего. Ни внешне, ни внутренне, потому и не задевает меня. Василиса же — портрет папин, но издевательский!

Скажу вам, как на духу. Ни храбрецом, ни безупречным мужем папа не был. Верно. И сцены ревности, которые не безобразны в операх только, случались. Но чтобы он при этом грубость позволил себе — никогда. Отмалчивался, отговаривался, выкручивался. Мама была мастерица в обморок падать, а папа — отмалчиваться.

И тут позвольте спросить вас: как же это у Миши получается? То, что Мышлаевский милашку горничную Турбиных прихватывает в потемках — это ничего, даже симпатично! А Василисе мало того, что объектом соблазна молочница Евдоха предоставлена, у него еще и похотливые мурашки по животу бегают. У Мышлаевского, что — не бегали?!

Верно написана Мишей внешность папы, если не считать глаз. Глаза у папы замечательные были! Какие у умных крестьян бывают — цепкие, с лукавинкой.

(Тут Инна Васильевна смутилась, уловив на себе мой взгляд.)

— Да! Вся в него, как видите! Не в маму.

Мама внешности аристократической была. И манерами и замашками. Достаточно сказать, что старики папины былине вхожи к нам. Вхожи сестра только, преподававшая рукоделье, и брат Яков, рисование преподававший.