Алексей Макушинский - Остановленный мир

Виктора она не просто там видела, рассказывала Ирена, – она два раза его видела ночью; два раза она оставалась на ночь медитировать в присутствии Бобова праха; оба раза видела Виктора, сидевшего на своем обычном месте у оранжерейных окон, лицом к ним, в черном дзенском кимоно, которого никогда на ее памяти не носил он. В те ночи окна не забирали циновками, как это раньше иногда делали, чтобы медитирующие не гляделись в свое отражение, не превращались в Нарциссов; может быть, просто забыли забрать их циновками, никто не подумал об этом – с уходом Боба все стало рушиться, и было странно видеть в оранжерейных окнах отражения тусклых ламп, огоньков от ароматических палочек, Викторова лица, других лиц. Сказать, что он неподвижно сидел, значит ничего не сказать. Она вставала, выходила и возвращалась – там каждый сидел, как хотел, вставал, когда хотел, уходил, приходил – Виктор оставался все в той же позе, на том же месте, как если бы это он умер, она вдруг подумала, умер, окаменел, превратился в черный валун. Она задремала на вторую ночь на подушке; когда проснулась и поднялась, увидела, что уже светает за огромными окнами, за проступившим сквозь отражения ламп и лиц черным и неподвижным бамбуком, что уже первые сиреневые отблески пробегают по двору, каштану, соседнему дому, а Виктор все сидит и сидит, черным валуном, черной скалою. Получается, что таким она его и видела в последний раз, рассказывала Ирена с польским акцентом, с полными слез глазами, и нет, она не знает, все ли пять ночей он так отсидел, или только две, только три – от Виктора можно ожидать чего угодно, даже и пятиночного бденья, – и еще ей вот сейчас стало ясно, что она не говорила с ним в эти страшные дни, и, кажется, он, Виктор, вообще ни с кем не говорил в эти дни, она не помнит, чтобы с кем-нибудь он разговаривал, хотя они уже говорили друг с другом, то есть она сама и, например, старик Вольфганг, и Анна, и Джон – они все, особенно под конец, уже начали говорить друг с другом, не в дзен-до, но во дворе и на улице, а как им было не говорить друг с другом, если у них – не у всех, но точно у нее самой, и, она знает, у Анны, и, наверное, у Джона, – крутилась, и ныла, и вдавливалась в мозг мысль, что вовсе Боб не случайно разбился, вовсе не заснул за рулем, как утверждала полиция, утверждала судебная экспертиза, что если он и заснул, то заснул он нарочно, заснул за рулем, потому что хотел заснуть за рулем, и об этом они не могли не говорить и не шептаться друг с другом, к возмущению старика Вольфганга, с самого начала эти вздорные подозрения отвергшего, – но никогда, ни в каких таких разговорах, шептаньях и перешептываниях не участвовал Виктор, как вот сейчас она поняла, рассказывала Ирена, и только однажды, под самый уже конец, он вдруг подошел к ней, во дворике возле каштана, где она сидела почему-то одна, не по-дзенски, а просто так сидела на лавочке, в том обалдении, в котором все они находились, и на секунду присев с ней рядом, посмотрев на нее своими безумными, невероятными, переполненными горем и светом глазами, сказал ей, что это его, Викторова, вина, что он мог и должен был поехать с Бобом, а вот не поехал, вот, все-таки, не поехал, и она даже не успела ему ответить, что это ничья вина, или их всех вина, как он уже отошел от нее, так что она потом не была даже уверена, подходил он к ней или нет, и зайдя в дзен-до, увидела его опять на подушке – безмолвной глыбой и черной скалою на фоне оранжерейных окон, на фоне сиреневого, на этот раз не рассвета, но тоже, ей навсегда запомнилось, сиреневого заката, отражавшегося в высоких окнах соседних домов, и затем уже я ей позвонил с автострады, из пробки, с удивительным сообщением, что Виктор исчез, а сколько, собственно, времени прошло между тем и другим, между отъездом Ясуко в Америку, закончившим все церемонии, и моим звонком с автострады, она, нет, сказать мне не может, наверное, дней семь, или восемь, или, может быть, десять.

И что он делал эти семь или восемь дней? – спрашивал я себя; или он сразу исчез, и только мы все узнали об этом через восемь дней или девять? и самое главное, как он исчез? куда он делся? почему он исчез? – на эти вопросы у меня ответов не было, быть не могло; и, как бы то ни было, прошла и пролетела осень (еще раз вспомним и скажем), и на книжной ярмарке вновь обретенный Васька-буддист рассказал мне про трепетного мальчика Витю, каким он был в девяностые годы, и на Рождество и на Новый год мы слетали с Тиною в Петербург, где встретили и Ваську-буддиста, и Диму-фотографа, и родителей трепетного мальчика, все решавших, кормить ли нас ужином или ограничиться чаем, и по пути обратно, на новом Пулковском аэродроме, я рассказал Тине о моих собственных последних с Виктором встречах, под бомбежными тучами, и так прошел год, примерно год, с этих встреч (и полгода, примерно полгода, после Викторова исчезновенья, Бобовой гибели…), и опять была ранняя, еще неуверенная весна, и мы шли с Тиной вдоль все той же реки, того же Майна, не переходя через мост, по заксенгаузенскому берегу, чтобы посмотреть оттуда на уже почти достроенный небоскреб, совершенно замечательный, новое здание Европейского банка, за постепенным ростом которого я наблюдал все последние годы, и почти такие же – не столь великолепные и не столь бомбежные – тучи ходили где-то дальше над Майном, когда мне позвонила на мобильный телефон из Петербурга Галина Викторовна, Витина мама, возбужденным и плачущим голосом сообщившая мне, что Виктора – видели. Видели; в Лиссабоне. Их друзья, Виктора знавшие с детства, ездили в Португалию и Виктора – видели. Да, в Лиссабоне, в кафе, возбужденно-плачущим голосом сообщала мне из Петербурга во Франкфурт Галина Викторовна, Витина мама. Видели Витю – в кафе. Нет, поговорить с ним не смогли. Сразу его узнали, сразу к нему обратились, он сразу ушел. Сразу встал и ушел. Да, они уверены… почти уверены, что это был он. Они побежали за ним, повернули за угол, увидели его за углом, повернули за другой угол, за третьим его потеряли. Вот сейчас звонили ей и рассказали все это. И – что же? И – вот, она мне это тоже хотела рассказать, говорила в трубке, тяжело дыша, Галина Викторовна, Витина мама. У них нет денег ехать разыскивать его в Португалии. То есть деньги-то можно занять, но они не знают, как искать, куда ткнуться… Главное, что он жив… Мы сразу решили ехать в Лиссабон, Тина и я, стоя на берегу Майна, глядя на доросший до своей вершины двустворчатый небоскреб и не совсем бомбежные тучи, ходившие над рекою. Мы сперва немного поудивлялись: как так Виктора видели – в Лиссабоне? почему в Лиссабоне? в каком-таком Лиссабоне? Его видели в Токио, в Киото, в Осаке… это было бы понятно. Его видели в Нью-Йорке… о‘кей; его видели в Сан-Франциско… Но что за Лиссабон? откуда вдруг Лиссабон? Я всегда мечтал попасть в Лиссабон, сказал я. И она тоже всегда мечтала попасть в Лиссабон, ответила Тина. Она везде была, а в Лиссабоне еще не была. Она все-таки думала, что Виктор в Японии. Я тоже так думал, сказал я.