Маргер Заринь - Фальшивый Фауст

Ликвидирован с двадцать четвертого мая, прямо с сегодняшнего дня, когда мы должны двинуться в путь, чтобы успеть на конкурс.

Утром отец Лелде просто-напросто запер дочь в ее комнате на даче в Стирнасраге. Это бы еще полбеды: в узилище оказался телефон. Через час Отынь помог Лелде спуститься из окна и привез к себе. Лелде оставила записку, что навсегда покидает отцовский кров, дабы посвятить себя искусству и соединить судьбу с Отынем.

А мой папа из соседней комнаты прислал ультиматум в письменном виде (мы уже неделю, как не разговариваем): 1) в течение трех дней вернуться в консерваторию; 2) подготовиться к государственным экзаменам.

Ха! Ха-ха!

Отынь сам себе хозяин, ни от кого не зависит. Мать работает на колхозном рынке, делами сына не интересуется. Он кое-что подрабатывает, играя в ресторане. И вообще потребности у Отыня невелики: ему достаточно, чтобы был кофе, сигареты и общество художников. Это не значит, что Отынь пишет картины. Нет, картины он покупает и продает. Бизнес это или нет, сказать не берусь, только без картин и художников Отыня нельзя представить. Именно он привел ко мне Пинкулиса, этого своеобразного художника и богатыря духа, который напрочь изменил мои взгляды на жизнь и искусство.

Кофе готов и, когда я захожу с ним в комнату, Отынь говорит:

— Сын мой, соберись с мыслями!

Чтобы собраться, я должен импровизировать, поэтому выключаю «Rolling Stones» и сажусь за старый добрый «Блютнер».

Глубокий тон в контроктаве, нажимаю и держу педаль… только один звук… дун… дун… долго…

Лелде не выдерживает, распахивает окно и выбрасывает сигарету.

— Это что, проспект Сигулды? — спрашивает она.

— Нет, улица Порука… Ну и вопросы у тебя дурацкие!

Когда импровизируешь, включается комплекс спинного мозга, правда, это или нет, не знаю, но я могу не задумываясь сказать: которая главная партия, которая побочная. Решения ворочаются как змеи, тщатся сбросить старую кожу, но не могут…

— Нужно ехать! — говорит Отынь и встает. — Бас-гитара здесь, как с деньгами?

— О деньгах нечего и говорить, нету!

— У меня есть тридцать семь рублей пятьдесят копеек! — после долгого копания в расшитом бисером кошельке объявляет Лелде. (Ну и видик у нее! Макси-платье со всевозможными висюльками на подоле, босые ноги, волосы распущены. Потрясная девица!)

В кустах за окном показывается костлявая рука. Выныривает косматый чуб и вслед за ним черная бородка.

— Пич, как на горизонте? Чисто?

Это Пинкулис. Он боится папы. Всегда проверяет, нет ли в коридоре профессора.

— Чисто. Заходи!

Пинкулис влезает в окно. Он на удивление трезв.

— Художник Екаб Пинкулис собственной персоной, — говорит он с поклоном.

Оригинальный мужик, превосходный художник, но безнадежно травмированный человек. Страдает комплексом обид. Раньше, когда выставочное жюри постоянно отвергало его сверхсмелые полотна, Пинкулис чувствовал себя великолепно. Вкушал сладкую славу непризнанного гения, устраивал в моих комнатах «частные» выставки, заносился сверх всякой меры. Теперь же, когда его признали и разрешают свободно выставляться, оказалось: молодые куда модней, абстрактней и смелей его. Пинкулис обмяк, как проколотый воздушный шар. Мне его жаль, он действительно большой художник. Теперь он включился в борьбу молодых смельчаков за поп-музыку. Никто не ведает, как ему удалось опубликовать гневную статью против Бетховенов и ему подобных. Пинкулис в ней предрекал наступление эры бигбита и превозносил «Риторнел». С этого шага он снова сделался главой и теоретиком рижского авангарда, получил десятки уничтожающих ответных статей, но стоит скалой за наши идеалы. Должен признаться, что, несмотря на его человеческие слабости, я Пинкулиса очень люблю. Об искусстве он, правда, говорит только парадоксами, причем городит их в шесть этажей, зато картины его — блеск, это признают все. Из упрямства он нигде больше не выставляется…

— Так! — цедит Пинкулис. — Ликвидированы? Руки в кандалах? Во рту кляп?!!

— Каждый может погореть, кто первый раз с трубкой на крыше сидит, — говорит Отынь. — Прикажешь демонстрацию устроить, консерваторию поджечь?

— Не время шутить! — грозно осаживает его Пинкулис. — Вы должны поехать на фестиваль, и баста!

— Никак, ты оплатишь дорожные расходы?

— Не исключено… Отынь, за сколько ты можешь их толкнуть? — Пинкулис показывает на стену, где висят два подаренных им натюрморта.

— Сегодня я ничего не могу толкнуть. Нужно ехать немедленно или никогда.

— На поезде или самолете нам нельзя, — вставляю я. — Лелде в списке разыскиваемых лиц. Отец наверняка уже заявил в милицию.

— Скверная история!

— Гм, да…

Так мы просидели до полуночи, голова к голове. Затем Пинкулис пожелал нам попутного ветра и удалился, а мы трое немножко вздремнули. Жребий брошен: смелому принадлежит мир!

Рано утром мы вышли к месту сбора на Баусском шоссе. В джинсах, увешанные инструментами. Было прохладно. Лелде тряслась, она была босиком и мерзла. После недолгого ожидания нас подобрали две «Колхиды», они-де едут в Минск.

— Это в ту сторону, куда нам надо? — озабоченно спрашивает Лелде.

— Как можно задавать такие глупые вопросы, ты что, совсем географию не учила? — сердится Отынь.

Вскоре нам захотелось есть: мы как-то не подумали, что нужно взять с собой хотя бы кусок хлеба. Шоферы торопились и у магазинов, где можно было бы чего-нибудь купить, не останавливались. Поэтому в Минске мы первым делом пошли на станцию и как следует заправились. Лелде потом нам поставила бутылку шампанского и «Мишек на севере». Восторг был полный: мы свободны, и старики уже не в силах помешать, руки не достают. И посему нечего жмотничать, дальше едем на поезде!

Когда Лелде пересчитала деньги в кошельке, там оказалось только тринадцать рублей и пять копеек. На один билет хватало… Отынь сказал: пусть едет моя госпожа! А мы попробуем иным способом… Госпожа, однако, отказалась. Договорились держаться вместе и пробираться в Кишинев «с плацкартой» (что на нашем языке означало зайцем. Таким манером мы уже однажды прокатились в Таллин слушать трио Оскара Питерсона). Сейчас мы терпеливо сносили все несправедливости: контролеры беспрерывно нас облаивали, прогоняли со ступенек и платформ, один раз даже пригрозили отвести в милицию. Но так и не повели, наверное, пожалели, потому что выглядели мы весьма плачевно. Прокопченные и изможденные, мы прикатили в славный и желанный град, имя коему Кишинев. Как говорится, полдела было сделано.

Слава богу, грозный запрет из Дома культуры села Лапсуцием сюда еще не поступил. В списке черным по белому стояло: «Эстрадный ансамбль Гауйских заливов», художественный руководитель Петерис Широн.